Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

(логично)

Я (я-1) знаю: мутация и ее следствия – отказ от еды, остекленение органов – случились именно потому, что я провалила этот вываливающийся за все рамки, не совсем человеческий проект. Противоречащий обычному ходу вещей. Оказавшись внутри так называемой любви, я узнала ее в мелькании других обманно схожих с ней феноменов, но не смогла ее выдержать. Я не потянула ее не потому, что тот, кто был со мной, в крайних своих состояниях быстро доходил до желания уничтожить. Дело не в этом. Любовь превышала мои возможности, я не смогла вписать этот аномальный феномен в ту текучую жизнь, о которой к тому времени у меня было какое-то представление. Я говорю об этом сейчас спокойно, вышелушенно.

Я уже не помню – я сама отказалась от нее или… Красота подлинника! Я знаю, о чем говорю. Подлинник может быть безобразен. Красота, следовательно, тоже. Эстетика безобразного, немецкие экспрессионисты – другие упрямцы тоже знали об этом. Красота может быть безобразна. Я логична, как никогда.

(летя)

Летяжесть. Тяжесть или жесть, летя.

(так бывает)

Но бывает ведь и по-другому (облако неконтролируемых воспоминаний). Так бывает: осень не наступает, пасмурность лета норовит перейти во что-то иное. Это что-то нельзя увидеть, но можно почувствовать как тяжесть своего и общего удела, как трезвое моменто мори посреди каких-то быстротекучих радостей – оно не имеет формы, но точно имеет вес. Пасмурность зреет с каждым днем, она долго не может разрешиться дождем, а когда, наконец, разрешается, ты обнаруживаешь себя за его пластиковой стеной, состоящей из прозрачных и гибких трубочек, как у капельниц.

Если вернуться в город тысячи уровней и пройтись по бульвару, под летним зонтом со смутным изображением набережной, то время растрескается, под слоем краски, может быть, возникнет некто, кто не думал не гадал, а все же представлял, как встретит тебя, и ты будешь вот именно так сидеть у него на колене, а он – на скамейке, и ты будешь смеяться, греться и держать над обоими раскрытый зонт. А дальше ни он, ни ты, и никто и не решился бы представить, что он вдруг станет целовать уголки твоих губ, стремящиеся от них линии, и ты не сможешь продолжать шутку, и ослабевшая рука выпустит зонт, он зацепится краем за плечо и невольным куполом накроет головы.

Все это очень грустно, прекрасно и грустно: прекрасно от того, что совершенно не по правилам, а грустно тоже потому, что совсем не по правилам, а по каким-то другим законам текучести и недосказанностей. Все это создает свое пространство, которое не с чем сравнить, кроме глубины и пасмурности лета, которое некуда вместить и некуда разместить, потому что оно уже закончилось, а законченность его не запихнешь в тряпичную сумку с зеленой лягушкой, откуда как раз и была вытащена набережная. Это все Франция, Сена, Джармуш с его новеллой из фильма, название которого ты забыла, это все пасмурный вечер и перед ним – почти морская свежая волна теплого ветра, это все твой голубой платок с материками, как их обозначал Марко Поло, должно быть, – это средневековье твоей забывчивости и средневековый же поиск знаков внутри совсем другой, конструктивистски-жесткой, ничему не помогающей жизни.

(это текучесть)

Это импрессионизм, это текучесть, это жизнесмерть, это не имеет отношения именно к любви-любви.

Все это «лайт». Это ничего не объясняет до конца. Это просто передышка для наблюдателя. Для естествоиспытателя. Для неестествоиспытателя.

(скулы президента)

Я-1 неспокойно.

Как жадно хочется коснуться всего! Возможно, именно эта жадность лишает наблюдателя воли.

Я-1 – жертва, ничуть не владелец сознания. Меня-его бросает на всплывающие образы. Меня-его наматывает на какие-то колья.

Стоит ли на них так называемое мирозданье? Не знаем. Я-1 может только догадываться об этом. Чувствовать, как дерется шкура. Растерянно прикладывать пальцы к рассеченному лицу, растерянно смотреть на кровь.

Стоит только вспомнить о пропущенных выборах – и железные скулы президента перетекают в овал лица философа, чью книгу можно нащупать в торбообразной сумке, но я-1 и так знает, как попасть в его поле.

Здесь начинается самое интересное для я-1. Это касается драматургии предметов.

(хирургический роман)

Слепяще-белое освещение. Герой поначалу еще надеется вернуться к такому миру, где все идет заведенным порядком (значит, для его автора словосочетание «заведенный порядок» все-таки не было пустым звуком, как бы он сам к этому ни относился, – неясно, обнадеживает это я-1 или наоборот). Когда герой вдруг начинает выпадать из потока жизни, когда с ним в очередной раз случается мгновенный коллапс, прерывающий мышление и речь, он еще пытается обмануть себя и «затирает» свои переживания среди тех, чье общение между собой равно необязательно и всегда было для него только фоном.

Но вот и эти необязательные персонажи для него пропадают и на передний план выступают ПРЕДМЕТЫ. То есть привычные связи между вещами и существами в сознании героя настолько ушли во тьму, а сам он настолько ослабел и расшатался в условном гнезде самого себя, что ПРЕДМЕТЫ ОКАЗЫВАЮТСЯ СИЛЬНЕЕ. В буквальном смысле. Они захватывают его сознание. Сам герой теперь – воплощение инерции.

Инициатива переходит к предметам. В них гораздо больше убедительной осмысленности и непонятной энергии.

Они ему не помогают. Как бы отказываются быть объектами его внимания, кажутся в большей степени субъектами, чем сам герой. И это не прием. Это события, честно описанные в режиме онлайн.

(доказательства)

Такое положение дел я-1 хорошо известно. Пожалуй, настолько, что это «я» имеет право спросить: эта энергия предметов, смутно ощущаемая ослабевшими нами, – чья она? Это собственная жизнь вещей? Следовые феномены вчерашнего человеческого присутствия в них, когда люди до них дотрагивались, когда на них смотрели? Или все же доказательства – такие простые, бытовые – совсем иного присутствия?

Если верно последнее, если это могут почувствовать даже те, кто далек от всяких конфессиональных нюансов и ритуалов, не значит ли тогда, что «ослабеть» – едва ли не единственная возможность всерьез соприкоснуться с трансцендентным? Какая оптимистическая идея! Что, если переживание абсурдности не разрешать в отчаянье, а продолжать балансировать на ощущении несоразмерности буквальных и трансцендентных событий? Когда и мерцает то, и проступает другое?

Конечно, для этого нужно известное мужество, парадоксальная движущаяся устойчивость иронии. В бесконечно меняющемся мире – равновесие эквилибриста.

От подобных мыслей начинает укачивать. Я-1 чувствует вращение планеты в промежутках между вдохами. Держись, Сартр.