Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

Татьяна кивнула. Борис вышел, и она осталась одна. Подошла к окну. На подоконнике кактусы в маленьких горшках. Тяжелые бархатные шторы. Тюль. Привстала на цыпочки — внизу шумят машины. Дальше петля пруда. По бульвару женщины гуляют с колясками, старушка несёт авоську. Военный сидит на лавочке с газетой. Мальчик в яркой куртке кидает пуделю палку. За бульваром — здание с аркадой, похожее на театр. Дальше, за крышами, шпили высоток. Как пики гор на фоне синего неба. Синего-синего неба, на котором не осталось ни одного облачка. И только крошечный серебряный крестик самолёта очень высоко медленно и старательно чертит белую свою полоску.

Гулко и важно пробили напольные часы. Татьяна вздрогнула от неожиданной их самостоятельности. Подошла, провела ладонью по гладкому полированному корпусу. «Густав Беккер» — прочла она на белом циферблате выполненную готическими буквами надпись. «Какой ты сердитый, Густав. Сразу заявляешь, чтобы я тут не засиживалась. Не волнуйся, не задержусь. Я здесь в гостях. Просто в гостях. И вообще, меня не ты пригласил, потому стой себе спокойно и тикай. И не вздумай ябедничать!», — сказала Татьяна вслух и повернулась к часам спиной. Два одинаковых книжных шкафа с башенками по углам. Между ними диван с высокой спинкой. На диване — кожаная подушка и свёрнутое верблюжье одеяло. Огромный письменный стол с синим сукном посередине комнаты. За столом высокий стул с подлокотниками, перед столом кожаное кресло с ножками в форме звериных лап. Кресло старое. Очень старое. Кожа зелёная, вытертая до желтизны на валиках и у изголовья спинки. На столе небольшая печатная машинка, груда папок, пенал с разноцветными карандашами, лист бумаги, исписанный «шариком», на нём стакан в подстаканнике с остывшим чаем. Коричневые круглые отпечатки от подстаканника поверх надписей. Пепельница с карандашной стружкой, рядом обломок лезвия. Резиновый эспандер, висящий на стуле. На полу тканый ковёр. На стенах картины в рамах. Пейзажи и портрет мужчины в сюртуке и с орденом на ленте. Высокого роста, седой, стоит, держась рукой за край стола. Татьяна попыталась уловить сходство с Борисом. Нет. Ничего общего. Только осанка. Значит, не родственник. Что она знает о Борисе? Что знает о его родителях? Он никогда не заводил разговор на эту тему, а она деликатно не спрашивала, полагая, что сам расскажет, если посчитает нужным. Спрашивать о родителях — всё равно что невеститься. А какая из неё невеста, да ещё женатому мужчине? «Так, не надо об этом думать!», — прервала она себя и отошла от портрета.

На небольшой тумбочке радиола. Стопка пластинок. Остановилась, перебирая конверты: Рахманинов, Глинка, Утёсов, Глен Миллер. Достала пластинку Лещенко, поставила на радиолу, но, не разобравшись как включить, убрала обратно в конверт. Пробежала пальцами по корешкам книг. Большинство на немецком языке в дорогих переплётах с тиснением. Что-то на русском, с ятями, — справочники, каталоги, энциклопедии. В темени полок видны ленточки закладок, торчащие за корешками. Значит, книгами пользуются, читают их. Татьяна опять прошла вдоль картин, посмотрела на аккуратно выписанные поля и деревья. Могучие дубы, берег пруда, вязкая тишина нездешнего полдня. В углу картин подписи с умлаутами: какой-то Карл, какой-то Хайнрих. Картины, видимо, трофейные, как и книги. Возможно, что Борис сам привёз из Германии. А может быть, купил позже. Трофейное до сих пор продаётся в избытке даже в Кеми, а уж в столице этого добра… Татьяна не запомнила, где воевал Борис. Рассказывал он об этом только однажды, да и то как-то вскользь, упомянув лишь, что ни одной царапины у него за всю войну так и не случилось. Смеялся, что один такой в полку: «Только шишки вечно на голове были, о косяки бился — видишь, какой длинный?» Он же в сорок втором на фронт попал, значит, было ему двадцать восемь. Всего на два года меньше, чем ей сейчас. Но уже взрослый человек, преподаватель, кандидат наук. Рассказывал, что защитил кандидатскую перед самой войной. Наверное, и женился перед войной. Опять Татьяне подумалось, что ничегошеньки она про Бориса не знает. Придумала его себе от начала и до конца. Но ведь верно придумала: кабинет этот, шкафы, стол, шторы. Именно таким себе и представляла. Даже лампа, стоящая на краю стола, с белым абажуром в форме четырёхгранной усечённой пирамидки. Ещё на Острове, читая письма в широких конвертах, проштампованные штемпелями для заказной корреспонденции, видела она Бориса, сидящего вечерами за огромным столом в свете такой вот лампы. Представляла, как он пишет ей письмо, как пьёт чай из стакана в подстаканнике. Из такого, какой стоит сейчас на столе. И дальше круга света от лампы ничего нет. Что-то, возможно, и угадывается — тени, сгустки тьмы, но это уже не важно. Важен стол, лампа, рука с «шариком», пар от горячего чая. Татьяна щёлкнула выключателем. Электричество вступило в тщетное единоборством с солнцем, размыв акварельное пятно на синем сукне.

— Не скучаешь? — Борис открыл дверь и заглянул в кабинет. — Я сейчас. Пирожки с изюмом будешь? Свежие. Вчера вечером на площади Дзержинского купил. Хорошие пирожки.

— Буду, — Татьяна почувствовала, что проголодалась.

Она не позволила ещё утром отвести себя в кафе, а теперь, после прогулки, ей стало сладко во рту от одного упоминания пирожков с изюмом. Через минуту Борис появился в дверях с подносом, на котором пыхал серебряный кофейник на спиртовке, стояли две белых чашки костяного фарфора и блюдо с пирожками. Одет он был уже в аккуратный серый костюм, голубую рубашку, тонкий галстук в полоску. На запястье сверкал жёлтый браслет с тяжелыми часами в золотистом корпусе.

— Ты всегда так на лекции?

— Боже упаси! Обычно я тельняшке и лыжных рейтузах. У нас же университет, дозволяются некоторые вольности, — он поставил поднос на край стола, высвободил стул от груды бумаг, придвинул к креслу и тут заметил удивлённый взгляд Татьяны.

— Танюша, я шучу-шучу. Конечно, всегда в костюме или просто в рубашке с галстуком, но галстук обязательно. Тебе как удобнее — в кресле или на стуле?

— Мне всё равно.

— Тогда садись в кресло, как гостья, а я сюда.

В это мгновение хлопнула дверь в прихожей. Татьяна испуганно взглянула на Бориса.

— Не волнуйся. Наверное, сын. Всё нормально. Не нервничай. Ты коллега из Архангельска. Всё хорошо.

В коридоре послышались торопливые шаги, скрипнули петли. За стенкой что-то упало. Послышался звук отодвигаемой мебели.

— Миша, я дома! — обозначил своё присутствие Борис.

— Я понял. У нас ещё кто-то есть или можно зайти к тебе в трусах?

— У нас здесь весьма симпатичная молодая женщина, поэтому лучше оденься.

— К симпатичным женщинам надо входить вообще без трусов.