Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

Потом Лёнчик приезжал почти каждое лето в отпуск. Останавливался у них, спал на раскладушке. Они опять плавали с Сергеем на рыбалку, вместе с детьми и Татьяной устраивали пикники на Заяцких. Подруги качали головами, но смотрели на их общее счастье пусть и с непониманием, но с уважением, как на чудо.

Когда Вальке исполнилось двенадцать, Сергей неожиданно заболел. Он диагностировал болезнь сам, сам провёл анализы и, когда понял, что ничем хорошим это не кончится, семье не рассказал. Просто в какой-то момент он стал худеть, слабеть, а после и вовсе слёг. Скончался он в сентябре, пролежав не вставая почти месяц. В последний вечер он подозвал к себе Киру, погладил по голове и попросил беречь маму. Ночью его не стало.

Татьяна всю болезнь надеялась, что обойдётся, что это только временно, что сильный, закалённый организм мужа справится. Но болезнь оказалась подлее, уйдя от ножа приехавшего на операцию хирурга, вглубь.

Андреича хоронил весь Остров. Собрались все. Столько людей Татьяна не видела даже на первомайских митингах. Гроб с телом стоял в клубе, и люди весь день несли к нему сорванные последние осенние цветы. Она сидела на банкетке в углу зала вместе с Кирой и Валькой и молчала. Удивительно, но слёз не было. Она только осунулась, измаявшись изнутри, и теперь лишь смотрела сухими и посветлевшими глазами на подходящих к гробу людей. Васька на похороны надел парадную морскую форму и сутулым восклицательным знаком заканчивал собой долгую фразу пришедших проститься островитян, стоя у самого гроба.

Как Андреича, никого так больше на Острове не любили. Многие были обязаны ему жизнью, здоровьем и даже семейным счастьем. Многих он вытянул с того света, многих на этот свет принял. Последние курсы медицинского он закончил заочно, формально пройдя ординатуру. Его любили и там. Из Ленинграда приехала делегация врачей, с которыми, как оказалось, он состоял в долгой переписке, щедро делясь опытом своей обширной практики. Врачи по очереди подходили к Татьяне и по-ленинградски целовали ей руку. Она видела их повлажневшие глаза. Она была благодарна. Благодарна всем, кто пришёл, чтобы проститься с её мужем. С её милым и любимым Сергеем, с её Серёжей. Вечером, после похорон, после того как отыграл приехавший из Кеми оркестр, после долгого и хмельного поминального банкета в школьном спортзале Лидка пришла к ним домой вместе с Чеберяком. Они уложили отяжелевшую Татьяну в кровать и долго сидели рядом, гладя её руку, пока она наконец не заснула. Васька в это время сидел на кухне и мрачно пил в одиночестве, поставив перед собой бутылку.

Но уже на следующий день Васька проснулся, аккуратно выбрился, надел свежую рубаху и сделал завтрак. Он покормил младших, разбудил мать, принёс ей в постель кашу с гренками.

— Мать, ты не волнуйся. Не пропадём. Я у тебя есть. А я тебя в обиду не дам. Ты же знаешь, что я могу, не волнуйся. И со шпаной нашей разберусь — на ноги поставлю, и денег заработаю. Ты же знаешь, мать, что я у тебя сильный, я же в тебя. Ты только не плачь, мать. Ты только ничего не бойся.

И так он это сказал, так это прозвучало одновременно и торжественно, и наивно, что Татьяна улыбнулась помимо воли, обхватила голову сына руками и заплакала ему в рыжую шевелюру, сквозь которую уже начала показываться розовая в веснушках макушка. И на этот беззучный почти плач прибежали из другой комнаты Валька с Кирой, забрались к матери в постель, прижались к ней, один уткнувшись в колени, другая обхвативши за шею, и тоже заревели. Они плакали вместе. Долго. Наверное, час. Так долго ни до этого, ни после она не плакала. Но когда слёзы высохли, когда тепло их тел согрело ствол их семейного дерева, то словно очистившись, словно безмолвно пообещав что-то друг другу они поднялись, и дальше уже началась другая, совсем другая жизнь.

После того, что случилось с Борисом, показалось ей, что где-то внутри разбилось стекло, что-то почти невидимое треснуло и рассыпалось на мириады минут и слов. Но при этом она оставалась собой. Она болела и жгла себя нутряным жаром. Она выворачивала себя, как выворачивают свитер грубой вязки, так, что видны швы и петли. Но всё было по-другому. Сейчас же она ощутила себя вдовой. Ощутила себя человеком, половина которого уже не здесь, не в этом мире и которому теперь жить вот так, хромая мыслями и делами.

Кира стала взрослой как-то внезапно. Ещё вчера она с визгом прыгала на спину братьям, гоняла на велике по дорожкам и выуживала головастиков в канаве. Ещё вчера она, сопя и высунув язык, штопала колготки, натянув их на шестидесятиваттную лампочку. И вот уже красит ресницы, стрижет волосы модным итальянским каскадом и идёт на дискотеку. Ещё миг — заканчивает школу и уезжает поступать в Ленинградский электротехнический институт.

Последнее время перед поступлением Татьяна изнервничалась по поводу дочери. Раньше она могла быть вполне спокойна, поскольку Валентин учился на один класс старше и приглядывал за сестрой, то и дело отшивая особо ретивых поклонников. Но уже год как он уехал в Москву, и «пасти» Киру в школе стало некому. Конечно, одноклассники ничего такого себе не позволяли, опасаясь кулаков Васьки, которого на Острове знали и если не боялись, то уважали. Но всё равно сердце матери было не на месте. Да и Васька приносил ей переживания, поскольку знала за сыном способность, не особо разбираясь, заехать кому надо и не надо в лицо огромным своим кулаком.

После возвращения с флота, где прослужил он три года, Васька считался на Острове авторитетом. Дружить или хотя бы показывать своё с ним близкое знакомство считалось для пацанов признаком крутизны. Вернулся он несколько шалым, словно иным. Но вёл себя как взрослый, рассуждал и поступал соответственно. Если бы только не дрался…

За Кирой увивались почти все мальчики класса. Бывают такие принцессы, ставящие себя так, что все, включая девочек да и некоторых учителей, пасуют перед напором их и самостью. Выросла она ладной, с высокой грудью, длинными ногами, красивыми бёдрами, затянутыми в дефицитный голубой «ливайс». Джинсы, конечно, достала Лидка. Она вообще, в отличие от Татьяны, девочку баловала, чем время от времени накликала на себе справедливый гнев матери.

— Лидка, ну какого чёрта ты ей эти шмотки привозишь? И духи эти. Девочка и так возгордилась, терроризирует всех в округе. Ведёт себя несоответствующе возрасту. А тут ещё ты с эти дарами.

— Ох, девонька моя, — Лидка закуривала длинную коричневую сигарету More и усаживалась в кресло, закинув ногу на ногу, — вот что я тебе, подруга, скажу. Нехрен делать из неё комсомолку. Нехрен! Хватит уже того, что ты у нас такая правильная. Пусть будет сама собой, пусть добивается в жизни большего, чем простое бабское счастье с детьми и мужем под боком. А ей дано. Уж не знаю, как там Андреич колдовал над своим семенем, но девка вышла хоть куда. И не паси её. Она себя в обиду не даст. Не из таких.