Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Мы говорим о разных вещах. Я вот люблю, например, сушить одежду на улице, потому что она потом хорошо пахнет, — привел Мольтаверн еще один пример. — А другой даже не понимает, что одежда хорошо пахнет, если у него всегда был такой огород. — Мольтаверн показал в сад.

— Это не огород, а розарий… — поправила Луиза. — Но я поняла, что ты хочешь сказать. Какой ты всё же притвора, Леон! Ты ведь понимаешь больше чем десять адвокатов, вместе взятых! Не знала, что ты философ.

— Это не философия. Это опыт жизни, — изрек тот не без самодовольства.

С минуту они помолчали.

— Ну, раз ты такой опытный, такой умный, ответь мне вот на какой вопрос. Помнишь, мы с тобой говорили про армию, про жестокость и всё такое… Как ты всё это совмещаешь? Ты лев, по-моему, по гороскопу?

— Нет, я не лев.

— А похож… Так что я хотела спросить… Ты в Бога вообще веришь? Любой нормальный человек должен задумываться над такими вещами.

Задержав на собеседнице иронический взгляд, понимая, что такой вопрос невозможно задавать серьезно, Мольтаверн сложил руки на груди и, изображая из себя тугодума, ответил:

— А почему нет? Бог — это такое дело.

— Какое дело, Леон?

— В Святой Дух я верю, а в Отца нет.

— Чего-чего?.. Повтори-ка, не расслышала!

Мольтаверн, улыбаясь, отрицательно покачал головой, повторить сказанное отказывался.

— Ну ты даешь! Откуда же он взялся, Святой Дух? С неба, что ли, свалился?

— Он ниоткуда не взялся.

— Как это ниоткуда? Объяснил бы темноте!

— Объяснять нечего. Он всегда был, и точка.

— Послушай… Ты, случайно, не сектант? А то, глядишь, тебя в твоих крестовых походах завербовали грешным делом?

— Нет, крещеный и не сектант.

— Леон, а что ж ты тогда в эти войска полез, раз ты такой. Ну, как сказать…

— Так надо было, — ответил Мольтаверн без смущения.

— Я серьезно спрашиваю… Встань на мое место.

Мольтаверн нетерпеливо озирался по сторонам.

— Значит, ты и в вечную жизнь веришь? — продолжала Луиза донимать его.

— Верю.

— А вот я этого не понимаю… Что это такое? Как ты себе это представляешь?

Мольтаверн помялся, нарочито зевнул и, устремив взгляд вдаль, вымолвил:

— Душа не умирает… Ученые это давно доказали.

— Что-то не слышала таких доказательств.

— Я в журнале читал, — сказал тот. — Я вам дам — наверху валяется.

— В журналах чего только не пишут. Душа, говоришь… Мы же не про душу говорим, а про тебя. Ты, значит, умрешь, а душа останется. Где же тут вечная жизнь?

— Я — это только тело, оболочка. А душа…

— Ну-ну, — подстегнула Луиза. — Что дальше?.. Пэ! Ты только послушай, что он несет. Мы, говорит, — одна оболочка!

Остановив тачку неподалеку от беседки, Петр вытер лицо рукавом и рассеянно улыбался.

Мольтаверн, подперев себя кулаком в бок, продолжал смотреть вдаль.

— Удивил ты меня, Леон… — качала Луиза головой. — С оболочкой…

— Кукушка, слышите? — сказал Мольтаверн. — Обычно ее слышно немного левее. Новая наверное появилась.

— У русских есть такая игра, — сказала Луиза. — Мы же русские — на донышке, но всё-таки. Ты не знал?

— Нет, вот этого не знал.

— Ты-то небось француз потомственный. Тебя из соски красным вином кормили.

— Луиза, как можно говорить такие глупости? — вмешался Петр.

— Да он не обижается… Правда, Леон?

— Не из соски, а из миски, — сказал Мольтаверн. — Одну на всех ставили, и мы всей сворой бросались похлебать. Хвосты вверх и вперед! Смотрите, какой вырос… — И он дважды врезал себе кулаком в грудь.

— Остряк, подумайте… — Луиза сокрушенно качала головой.

За продолжением разговора в беседке Петр следил с напряжением, всё больше чем-то пораженный.

— Эта русская игра заключается в том, чтобы спросить кукушку, сколько человеку осталось жить. Сколько раз прокричит — столько лет и осталось… Повторяй за мной: кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — Луиза подала пример.

Со стороны холмов почти сразу послышались отдаленные крики кукушки.

— Всего три раза! — встрепенулся Мольтаверн. — Что-то маловато.

— Ты за меня не переживай! Ты про себя спроси. Ну?

Мольтаверн медлил. Чувствуя, что забава к добру не приведет, он не хотел пасть лицом в грязь, но в то же время хотел угодить и, словно нерадивый ребенок, который не осмеливается идти наперекор до конца, странным голосом пробурчал:

— Кукушка-кукушка, сколько мне осталось?

Ответа не было.

— Громче надо спрашивать, сонная ты тетеря! — отругала его Луиза, и в тот же миг раздался один-единственный крик кукушки. — Всего один! А говоришь, маловато… Вот тебе и вечная жизнь! Еще раз попробуй! Ошибка, наверное.

— Кукушка-кукушка, — проговорил Мольтаверн уже нараспев. — Сколько мне осталось жить?

Луиза подняла в воздух указательный палец. Петр вслушивались вместе с ними. Кукушка опять прокричала всего один раз.

— Слышишь, всего один год?! Ну, Леон! Готовься к бане. Один год как миг пролетает, глазом моргнуть не успеешь…

После обеда Петр унес поднос с кофейником в свою рабочую комнату и сидел в кресле перед окном, просматривая альбом о местной флоре и фауне, чтобы научиться, если случай представится, отличить кукушку от перепела, а ими кишела, как он слышал, вся округа.

С радостным недоумением он открывал для себя, что эта птица ведет паразитический образ жизни, всегда приживается в чужих гнездах. Серую европейскую разновидность кукушки cuculus canorus из-за горизонтальных полосок на груди якобы путают обычно не с перепелами, а с ястребом-самцом. Что же касалось знаменитых криков этой птицы, раздающихся над лесом, то издавали их, как оказывалось, самцы, а не самки…

На пороге появилась Луиза. Она была босиком и в одном белье.

— Я забыла купить сигареты. Пошлем Леона?.. У-у, да у тебя здесь… как у черта за пазухой! — проговорила она, замечая, с каким комфортом он расположился возле книжного шкафа с включенным радиоприемником.

— Посиди со мной, — предложил Петр. — Ты кофе уже пила?

— Леон принес наверх чашку.

— Скажи мне… там, наверху, ты его принимаешь в таком виде? — поинтересовался Петр. — Не совестно тебе, Луиза?

— Да он внимания не обращает.

— Зря ты так думаешь. Я же вижу, какими глазами он на тебя смотрит. Демонстрировать перед мужчиной лучшие части своего тела… Нужно понимать такие вещи.

— Да какой он мужчина!

— Ты ведь знаешь, что я прав, — упрекнул Петр, не отрывая глаз от альбома. — И сама это замечаешь.

— Ну, хорошо, хорошо! Я скажу ему, чтобы он отворачивался, когда я прохожу мимо.

Заложив страницу книги засушенным листком платана, Петр поднял на нее глаза и вдруг понял, что просит ее о чем-то невозможном. Он не пользовался у нее ни малейшим авторитетом. В глубине души он был даже рад своему наблюдению — аналогично тому, как бывал иногда рад за Мольтаверна, замечая в его поведении нормальные, свойственные обычным людям реакции. Сам факт, что Луиза могла приводить того в смущение и что тот не мог оставаться к ней равнодушен — такая реакция казалась Петру вполне здоровой. Какой нормальный мужчина смог бы реагировать по-другому? Эта мысль даже вселяла уверенность, что в жизни Мольтаверна всё еще поправимо. Петр видел в этом собственную заслугу. И оптимизм опять переполнял его.