Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Истина, как это ни старо и как это ни странно, всегда проста. Но чтобы к ней прислушивались, чтобы на нее продолжали обращать внимание, ей приходится беспрестанно сменять свою оболочку, как можно чаще менять форму…

16 апреля

Читая сегодня «Волшебную гору», невольно сопоставлял Т. Манна с Толстым. Что их так рознит? То же наверное что рознит потомственную аристократию от денежной буржуазии.

Одна из характерных черт выходца из буржуазной среды — материализм. Открытый или завуалированный, но этот дух пронизывает всю жизнь такого человека, подчас даже независимо от его душевных качеств. Бедность его чаще всего пугает. Ощущение состоятельности в таком человеке еще слишком свежо, чтобы он мог с уважением относиться к бедности или умиляться ею. Самая неприкосновенная святыня в нем — его гордость. А поскольку он всё же является производным от прибавочной стоимости, от города, торговли и т. д., то на пути у него настоящих людей чаще всего не попадается. Он чаще окружен себе подобными, ввиду чего принимает за эталон себя самого. Что особенно характерно — по этой черте данный тип можно распознать безошибочно: буржуа всегда распространяет вокруг себя неуловимый, в редких случаях утонченный, сплин скуки.

Аристократизм всегда и неразрывно связан с землей, которая диктует ему уважение к бедности. Он относится к бедности как к чему-то вполне серьезному. Материализм, если он и бывает присущ аристократу, скорее метафизичен, т. е. лишен социальной подоплеки, он скорее декоративен. И если аристократу еще дано чем-то гордиться, так это тем, что он может позволить себе обходиться без имитации под позолоту. Он может быть таким, как есть. В этом всё его достоинство.

Что касается Т. Манна, все блестящие куски его прозы, такие, например, как рассуждения о времени, о прямой зависимости наших представлений о времени от понятия пространства (даже часы, как он тонко замечает, есть не что иное, как физическое перемещение стрелки в пространстве), еще, например, его рассуждения о том, что глупость в человеке никогда не вяжется с болезнью и противоречит уважению, которое мы естественно испытываем к болезни, и т. д., — все эти блестящие куски его прозы не могут пересилить во мне неприятного впечатления от его неаристократичного самодовольства, да и рационализма, каким бы он ни обладал стилем и природным даром к анализу. Последнее качество было лучше развито у Р. Музиля, лишенного привилегий Т. Манна и оттого не успевшего заявить о себе в ту же самую эпоху…

Толстой о тех же понятиях заговорит как о чем-то необъяснимом, чудесном и для передачи своего ощущения находит поразительно точные образы. В рассуждениях о гибели французской армии в России в 12-м году, или, точнее будет сказать, о неспособности людей разбираться в многопричинности окружающих их явлений Толстой проводит такую аналогию. Задавая вопрос, почему яблоко падает с дерева, он отвечает следующим вопросительным рядом. Потому что зрелое? Потому что его червь подточил? Потому что ветер его срывает с ветки? Или потому что ребенку хочется его съесть?.. Он прежде всего заставляет увидеть невидимую, какую-то волшебную сторону вещей. Он прежде всего обращает внимание на красоту, нас окружающую, и только после этого отдает дань рациональному.

Т. Манн сведет тот же вопрос к какому-нибудь наглядному механическому процессу. От просветителей он нахватался веры в разум и лезет с ней повсюду, чрезмерно полагаясь на свою интуицию, на разум и не понимая, что если этот разум и должен что-то ставить под вопрос, то прежде всего интересы той среды, которая породила его на свет, ибо при всей ее пресловутой «открытости», либеральности и прочего — а обязана она этим не столько своей материальной обеспеченности, сколько возможности колесить по белому свету, — эта среда отстаивает только свои собственные интересы, повсюду одни и те же — интересы имущественные.

Завтра сюда должна приехать Мари. Почему-то боюсь этой встречи, боюсь ее вопросов, ее пристальных взглядов. Но предотвратить визит невозможно, не ставя себя перед угрозой разоблачения.

23 апреля

Сегодня «выездной» день. Меня возили в поселок на прогулку, потом гулял за оградой… Странно выходить за пределы клиники. Даже ноги немного подкашиваются.

Не мог писать на протяжении нескольких дней. Но теперь опять чувствую в себе некоторый подъем, потребность сесть за записи. Чтобы не мучиться над каждым словом, решил вести записи проще, просто перечислять то, о чем думал… Например, сегодня:

С утра думал о том, что нельзя иметь по утрам дурных мыслей. Гнать их от себя! А самый лучший метод избавления от них — это думать о близких, о тех, кто тебе еще близок…

Думал о Мари, о Л. — с ощущением удушья. Во мне всё по-прежнему. Я всё так же болен ею. Как ужасно это сознавать! Когда Мари неделю назад опять заговорила о дочери — Л. будто бы каждый раз напрашивается приехать сюда вместе с ней, но Мари ей отказывает, — поймав мой взгляд, она отвела глаза в сторону и едва заметно порозовела. Говорит мне об этом таким тоном, будто ждет от меня какого-то решения.

Я сказал ей, что мне трудно видеть людей, которых я не помню. Попросил Мари не настаивать. Кажется, всё она прекрасно поняла и даже, как мне почудилось, благодарна за отказ… Не знаю, что бы я делал, если бы Л. приехала сюда. От одной мысли об этом внутри трясется каждая жилка. И опять страшно…

Весь день разглядывал небо. Какие сегодня изумительные облака! Как горы возвышаются по всему небосклону. Сегодня небо очень свежее и от многочисленных бирюзовых оттенков — ослепительное… Глядел на всё это и думал о том, какое это поразительно красивое зрелище и как бесполезно пытаться понять, почему оно доставляет глазам такое удовольствие. Как бессмысленно пытаться воссоздать что-либо отдаленно равное этому по красоте! Возможно ли хоть на ступеньку подняться до этого совершенства? Конечно нет. Но не к этому ли стремлению подсознательно сводится вся наша жизнь?

Сегодня наблюдал за двумя молодыми парнями, которые ловили на удочки плотву в небольшом пруду на краю леса. Оба были в высоких сапогах, кажется, военные с местной базы. Глядя на них, думал о том, что даже эта крохотная серебряная рыбешка, которая болтается у них на крючке, несет в себе неповторимое совершенство. Трудно передать это чувство. Но в тот миг, когда она трепыхалась, сверкая чешуей на солнце, каким бесконечно сложным и точнейшим творением она казалась. Красоту ее можно ставить под вопрос, можно допустить, что это, так же как с небом, вызвано субъективностью нашего восприятия, которое опосредовано самой нашей природой. Но что может сравниться с совершенством, с каждой чешуйкой этого творения? Постижимо ли это? Какая гениальная бессмыслица!