Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Второй неприятный кусок — там, где он говорит о своей поездке к знакомому, кажется, к соседу по усадьбе. Тот сделал ему упрек в том, что сам он не следует до конца тем принципам, которые провозглашает во всеуслышание: говорите вы, мол, одно, а делаете другое. Вы утверждаете, что человек на землю прав не имеет, а сами продолжаете землю скупать… И каков ответ Толстого? Как, дескать, люди злы и как они не понимают его! Дескать, не нужно сетовать на их черствость и недоумие. Самое главное — помнить о «серьезности жизни», а в остальном Бог рассудит — Бог, а не люди. Ибо жизнь не для них, а для Бога!

Мне показалось, что Л. Н., несмотря на свои выпады против церковного ханжества, сам скатился до сомнительной аргументации, наподобие той, к которой прибегают люди, в вере в Бога находящие оправдание своему пуританству, а иногда и личному комфорту, ведь эти выгоды запросто можно извлекать из своей принадлежности к какой-нибудь хорошо сплоченной или обеспеченной пастве. Прикрываясь «верой», необязательно фальшивой, можно становиться и чистоплюем, и сибаритом. Для Бога ли жизнь — вот в чем вопрос. По-моему, для людей прежде всего. Можно было бы, конечно, добавить, что в этом и исполнение воли Божьей, что ради Него всё это и делается. Но, во-первых, хочется быть более категоричным: в таких вещах нужно уметь принимать твердые решения. А во-вторых, доказать это совершенно невозможно, здесь всё нужно принимать на слово.

Третье озадачившее меня место — там, где, датируя запись 2-м января 1895 г., Толстой позволяет себе несколько слов о неких посетителях, которые наконец разъехались по домам: «гости свалили» (звучит совсем современно…), и мне, дескать, хорошо. Пахнуло чем-то старческим, мелочным, сытым! Я даже опешил… А как неприятны его попытки подсластить образ Софьи Андреевны, вечную тему их инфернальных отношений и его постоянные оглядки через спину: укладывается ли то, что он пишет в дневниках, в рамки его посмертной славы? Но, чтобы быть до конца справедливым, нужно, наверное, попытаться представить себя и на месте этой несчастной женщины.

Часто спрашиваю себя: не связано ли «отступничество» Л. Н. и вся его благочестивость, на которую он так упорно претендовал в старости, просто с возрастным циклом, с его преклонным возрастом, пришедшими на смену бурной молодости (он не скрывал, что она была бурной)? Как легко бы всё объяснялось. Но даже думать об этом не хочется. То, что многому в наших «высоких» помыслах можно найти вполне земное объяснение плотского и временного характера, — это та горькая, как полынь, правда, от которой в юности не хочется жить.

Как же мы любим абсолютизировать все наши возрастные и якобы кровно нам свойственные «не могу» или «не хочу». А делаем мы это исключительно для того, чтобы весь этот жизненный нарост имел более удобоваримый вид, чтобы нам и впредь легко было подчиняться низменно прихотливым потребностям нашей жизни, но в то же время не считать себя в душе скотами, жизнь которых находится в полной зависимости от работы пищеварительного тракта и от удовлетворения похоти…

Странно бывает наблюдать, как предвзято судят о многих вещах толковые писатели под старость лет. Но еще чаще это случается, когда речь заходит об их собратьях по перу. Ни с того ни с сего вдруг начинается умопомрачительный балаган: одни берутся всех учить, налево и направо раздавая такие смелые рекомендации — тем, кто помоложе, — о которых сами в свое время и слышать бы не захотели. Другие открещиваются от своего прошлого и от молодости. Третьи же сыто помалкивают. У каждого возраста свой кодекс прописных истин, и между ними частенько бездонная пропасть.

16 августа

Для кого нужно жить, для Бога или для человека? Вопрос, конечно, абсурдный. В нем есть что-то праздное и чуть ли не бессовестное. Но Толстой его задает себе. Что удивительно: если задуматься, если всё же пытаться найти ответ на этот вопрос, то он буквально застревает в мозговых сосудах как тромб.

Что касается меня, то всё, что бы я ни пытался на это ответить, кажется мне натянутым, подогнанным или, по крайней мере, не испробованным до конца на собственной шкуре. Сердце, конечно, долго не раздумывает в таких случаях. Оно без промедления говорит, что жить следует для человека. Что это было бы за божество, если поклонение ему заставляло бы нас бежать сломя голову от людей, даже если стремление избавиться от их порочного, часто действительно безысходного мира кажется нам предусловием личного очищения, без которого ни один смертный не способен совершить для другого чего-либо достойного, похвального. Вместе с тем что может быть более иллюзорным, чем крикливый тезис — жить для человека? Ведь очевидно, что по большому счету невозможно дать ему того, что он ждет от жизни и вообще от мира. Наоборот получается, кстати, то же самое: никто никогда не даст тебе того, что ты ждешь от жизни, так или иначе никто никогда не оправдает твоих надежд, потому что это никому не по силам.

Во мне хватает совести сказать себе, что жить следует так, как диктует сердце, а не здравый смысл, т. е. для человека, а не для абстрактной субстанции, как бы она ни называлась, и что именно таким образом можно быть кому-то, на небесах, угодным, когда всё уже отгремит с этой стороны. Это подразумевает под собой жертвенность и требует принятия твердого решения — одних разговоров здесь мало.

Но, видимо, это и есть неверие — полагаться на себя в решении столь важной проблемы, от которой зависит всё существование, при этом забывая, что сам подчас не способен решить даже мельчайших насущных вопросов своей повседневной жизни. Как бы то ни было, когда речь идет о вещах такой значимости, лучше быть максималистом, чем здравомыслящим. Такой подход будет, может быть, не всегда до конца правильным, но более честным и на длительном временном протяжении проявит себя как более последовательный…

поздно вечером

Не оттого ли мы не верим в Бога, что слишком поглощены друг другом, слишком воплощаем друг для друга иллюзию, что обойтись в жизни можно человеческими величинами, заключающимися в общении, в присутствии, в обмене материальными благами или даже в хороших, благородных чувствах друг к другу — т. е. во всем, что временно. Стоит представить себя на миг в полнейшем одиночестве — есть только мы и звездное пространство над нами! — как становится очевидно, что не поверить в Него просто невозможно.

17 августа

Вряд ли можно сомневаться в том, что искусство лишено настоящей первичной метафизики, которая свойственна, например, процессу мышления. Этот изъян, очень характерный для искусства, естественным образом вытекает из его вторичности. В искусстве всё опосредовано стереотипами. При попытке избавиться от них, заменить их чем-либо более сущностным, более исходным, изначальным, язык искусства деревенеет, а создаваемые им образы становятся мутноватыми, они теряют резкость. Без устоявшегося стереотипа нет искусства — вот прописная истина, с которой, как ни странно, все считают за честь бороться всеми правдами и неправдами. А стереотип — это клише, трафарет.