Жан-Мишель Генассия - Вальс деревьев и неба

— У мальчика настоящий талант, не находите? Он мне еще и других понаделает. В обмен на мои консультации и услуги, которые я ему оказываю, принимая его на дому, хоть он и не очень болен. Я увеличу свою коллекцию без особых затрат. Я ведь не часто покупал работы; только Сислея и Ренуара, и все. Я лечил мать Писсарро, его жену и детей, подружку Ренуара и еще стольких, причем оказывал им услугу, потому что они сидели без гроша, а я знающий ценитель и не возражал, чтобы они платили мне своими работами. Вот потому я и не богат — слишком всегда любил и поддерживал настоящих творцов, мне многим обязан Сезанн, я даже одалживал деньги Моне и Гийомену в то время, когда никто на такое не решился бы. Придет день, когда их талант будет признан, и тогда все узнают, какую роль я сыграл и как я любил этих великих художников.

Отец превосходно умел выставить себя в выгодном свете и выглядеть тем, кем он не был: человеком важным, незаменимым, щедрым и дружелюбным. Он вел себя по отношению к своим художникам так же, как со мной и братом. Он подчеркивал свою близость с импрессионистами, потому что в его глазах они олицетворяли прогресс в извечной битве нового со старым, а следовательно, если уж он присоседился к этому движению, значит и сам он проницателен, прозорлив и в ходе времени провидит будущее. Истина куда прозаичнее: он играл благодарную роль с минимальными затратами — ни я, ни брат не имели возможности ему противоречить, а главное, он никогда не был другом тем, на чью привязанность претендовал; он коллекционировал без разбору то, что ему предлагали в обмен на его консультации и рецепты: жалкие объедки и отходы мольбертов, от которых отказался бы любой старьевщик. Сложилось так, что импрессионисты были самыми нищими из художников, их полотна не продавались, и они были рады тому, что нашелся врач, готовый принимать в оплату за консультации их работы. Если он и любил импрессионистов, то они со всей очевидностью его не любили.

Отец с третьей попытки написал Винсенту письмо с приглашением на домашний обед. Он позвал Луизу, чтобы та его отнесла, но она была занята на кухне. Она не могла отправиться немедленно, и он впал в раздражение. Я предложила отнести, и он согласился глазом не моргнув.

«Лантерн», 5 июня 1890 г.

«…Снова всплыл проект метрополитена… Центральная линия пройдет от Пюто к Лионскому вокзалу через Триумфальную арку и площадь Оперы… Если наши сведения верны, г-н Эйфель уже уступил почти даром концессию государству, что, правда, еще не ратифицировано палатами, в обмен на пустячок в три миллиона семьсот тысяч франков… Что до предполагаемого маршрута следования, он вызвал большие нарекания, поскольку складывается впечатление, что он в первую очередь будет на руку крупным компаниям, а не парижскому населению».

С тех пор как мы живем в Овере, я ни разу и носа не показывала в кафе у мэрии; в те времена мне такое и в голову не могло прийти: женщины в одиночку в кафе не ходили. Или же это были женщины дурного поведения. В кафе у мэрии торговали и вином в розлив, что привлекало окрестных пьянчуг, его посетителями были рабочие и поденщики, и ни один приличный человек туда не совался. Оно не пользовалось дурной репутацией, но и хорошей тоже. Недавно его приобрел Густав Раву и превратил в постоялый двор, где нашли приют несколько художников, живущих в спартанских условиях. По причинам, которых я так никогда и не узнала, они с отцом не ладили, игнорировали друг друга и не здоровались при встрече.

Я остановилась недалеко от мэрии, но не увидела Винсента среди посетителей, сидящих снаружи за столиками, и поняла, что придется зайти в заведение. Девочка лет тринадцати-четырнадцати принесла бутылку поденщику, сидящему на стуле у входа на постоялый двор, и разговорилась с ним. Я подошла поближе и спросила, здесь ли Винсент, она приветливо ответила и предложила проводить к нему. Я двинулась за ней, опустив голову, мы пересекли большой, плохо освещенный зал, уставленный длинными столами со скамьями, где тихими голосами переговаривались мужчины, покуривая, воздух был пропитан запахом томящегося рагу. Девочка отвела меня на третий этаж и указала на дверь Винсента, потом попрощалась и спустилась обратно. Я дважды постучала, прислушалась, продолжила барабанить энергичнее. Винсент открыл, в зубах у него была трубка, в одной руке палитра, в другой — три разлохмаченные кисти. Он не был так уж удивлен моим появлением.

— Вы пишете здесь! В такой час? — спросила я.

— Надо же закончить, верно? Осталось подправить кое-что.

— Можно глянуть?

Он посторонился, пропуская меня, и я зашла в его логово, жалкую душную комнатку в семь-восемь квадратных метров, с наклонным потолком и облупившимися оштукатуренными стенами; единственным источником света было слуховое окошко, через которое на его мольберт просачивались слабые лучи — не много он мог разглядеть, когда писал. Узкая незастеленная кровать, прикроватная тумбочка и угловой шкаф — вот и вся мебель. Полотна, рисунки и тетради громоздились повсюду, готовые картины были засунуты под кровать, одна из них сохла, положенная на простыню, стоял сладковатый, чуть тошнотворный запах скипидара и табака.

— Вы много работаете.

— Я делаю одну картину в день и кучу рисунков. Когда я не пишу — это потерянное время. Если б я мог, то писал бы без остановки. Иногда мне снится, что я работаю дни и ночи напролет. Я говорю себе, что, если бы так получилось, я писал бы лучше, мощнее и достиг бы вершин живописи, тогда все остальное стало бы ненужным. И наконец я стал бы свободен и счастлив. Но приходится останавливаться и жить.

— Вот, это вам.

Я протянула отцовскую записку. Он открыл конверт и прочел приглашение.

— С удовольствием, — сказал он. — Но совершенно излишне посылать письмо.

— Так всегда делают в приличном обществе. Знаете почему? Чтобы не смущать приглашенного, ведь проще отказаться письменно, чем глаза в глаза.

Мансарда, где царила полутьма, внезапно ярко осветилась, луч солнца, как по волшебству, упал на мольберт, и я застыла, пораженная открывшимся зрелищем: на полотне были крестьянские дома, чьи соломенные кровли сливались с лежащими на холмах полями, а в глубине темно-зеленые деревья кружились в безумном вальсе с небом, покрытым голубоватыми облаками, являя нерушимое с ним единство. Полотно, серое при моем появлении, внезапно ожило и задышало, вместе со своими деревьями и небом, пустившимися в неистовый пляс. Не знаю, сколько времени я простояла, глядя на картину.

— Это одно местечко неподалеку, — сказал он у меня за спиной, — мне нравятся тамошние окрестности, такие холмистые, называется Монсель, знаешь?