Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

Однако Койн не удовлетворился изобретением безболезненных и «безвредных» средств массового уничтожения. Создав «щадящее» оружие, он перешел к поискам оружия «ласкающего», к поискам таких видов убийства, чье действие стало бы не только мгновенным и очищенным от страдания, но приносящим наслаждения. Он начал поиски оружия, которое доставляло бы жертвам гарантию предсмертной эйфории и блаженства. Здесь Койну пригодился опыт, накопленный в Темно-Синей Анфиладе за годы интенсивного экспериментирования с различными наркотиками и галлюциногенными веществами. Сам Койн живет полностью на препаратах: тщательно сбалансированная диета и продуманная смена веществ обеспечивает ему почти нечеловеческую интенсивность бытия. На руке, под рубашкой, он постоянно носит «инъекционный браслет» — удобное эластичное устройство, слегка напоминающее миниатюрный патронташ для ампул, с кнопкой, нажатие на которую обеспечивает очередную инъекцию. Стилистика фильма изменяется в зависимости от типа вводимого препарата. Эпизоды на кафедре сняты в сдержанной манере раннего Антониони, не лишенной нарочитого невротического педантизма. Цвет здесь почти исчезает: люди, вещи и тени кажутся аккуратными и сухими, словно бы мучительно сдерживающими свою чувственность. Мир Темно-Синей Анфилады, где герой работает под воздействием интеллектуальных стимуляторов, неестественно ярок: свет здесь фокусируется в заостренные пучки, белое является белоснежным, синие стены кажутся аппетитными, как море, увиденное издалека. Койн спит сорок минут в сутки под воздействием особого препарата, обеспечивающего феномен «сгущенного сна». Сорок минут «сгущенного сна» равняются по эффекту десяти часам сна обычного. Это сон без сновидений. Основную часть ночи Лесли Койн посвящает сексуальным развлечениям. Он эротоман. Окончив работу в лаборатории, он едет к себе домой (у него небольшая квартира, единственным украшением которой является высеченная из розоватого камня скульптурная группа — переплетающийся хоровод взявшихся за руки обезьян, — образ, некогда вдохновивший Кекуле на открытие бензольных колец). Дома он выпивает стакан кокосового молока и вводит в кровь эрогенный суггестор, разработанный им самим — более эффективный и практически не токсичный, в отличие от скомпрометировавших себя амфетаминов. На приходе он по привычке закуривает длинную и тонкую, как спичка, сигарету. Мы видим, как изменяется его зрение под воздействием наркотика: дым от сигареты становится из серого янтарным, ядовито-зеленая сигарета приобретает палевый оттенок, напоминающий выгоревшие южные холмы. Скромная комната вдруг обнаруживает пухлую бархатистость, каменные обезьяны словно бы погружаются в дрожащий поток живого меда. В этом состоянии Койн спокойно поджидает любовницу или нескольких любовниц: суггестор позволяет ему быть сексуально расточительным. Иногда он комбинирует, вводя в коктейль ингредиенты откровенно экстатического плана. Тогда он отправляется туда, где танцуют, где можно в танце встретиться взглядом с молодой девушкой. Этот пестрый и головокружительный мир полигамии и психоделического промискуитета в конце концов обретает моногамический фокус. Под грохот музыки (впрочем, препарат изменяет содержание звуков) он знакомится с шестнадцатилетней девушкой, в которую влюбляется. Ее красота кажется сверхъестественной. После дикой ночи сплошного экстатического танца они прогуливаются по предрассветным улицам. В семь часов утра они случайно заходят в русскую православную церковь, где нет никого, только какая-то старуха моет полы и заспанный священник готовится служить заутреню. Молодые люди стоят словно замороженные, нервно вцепившись друг в друга, испуганные потоком обрушившейся на них любви. Чтобы разрядить обстановку, девочка спрашивает Койна о его конфессиональной принадлежности. «Я чту религию русских», — неожиданно для себя отвечает ей Койн. В следующий момент он так же неожиданно предлагает ей немедленно обвенчаться. Она молча кивает. И в ее расширенных зрачках мягко отражается золотой иконостас. Рослый индифферентный священник, словно во сне, творит над ними обряд венчания, незнакомые люди держат над их головами золотые венчальные короны. Их коронуют, и священник объявляет рабов Божьих Лесли Койна и Тэрри Тлеймом мужем и женой пред Богом и людьми.

— Ты — русский? — спрашивает девушка своего супруга, когда они выходят из церкви.

— Нет, но ничего не трогает меня сильнее, чем религия наших врагов, — шепотом отвечает Койн. Затем он вдруг признается, что работает на ВПК. Тэрри резко вырывает свою руку и убегает, не оглядываясь. Она, конечно же, пацифистка.

В смятенных чувствах Койн возвращается домой. Он закуривает сигарету-спицу и в задумчивости вертит на ладони несколько ампул. Сначала он хочет погрузиться в сладкую черничную тьму «сгущенного сна», но затем откладывает ампулу со снотворным в сторону. Сон может и подождать. Сейчас ему надо решить, что это было. Что произошло? Каприз воображения, порождающего эксцессы на границе между эффектом и постэффектом? Утром, перед тем как отправиться на работу, он любит принимать галлюциногены краткосрочного действия: погрузиться на три минуты в коллапсирующий мир диметилтрептамина, в это сверкание Предела, растущего и распадающегося одновременно. Или же войти в многозначительные стремнины кетамина и провести сорок минут реального времени (срок школьного урока) в вихрях времени непредсказуемого и сверхреального, то складывающегося хрустальными створками и ширмами Вечной Сокровищницы, то ниспадающего изумрудным потоком Дао, то отливающегося в алмазные стержни, насквозь пронзающие техническую изнанку Всего. В результате он решается продегустировать не испробованный еще препарат, только что синтезированный одним из его коллег. У этого препарата еще нет имени, только индекс в фармакологической номенклатуре: CI-581/366. Койн закладывает ампулу с этим индексом в патронташ своего инъекционного браслета и нажимает кнопку. Укол, производимый микроиглой, практически неощутим. Мы снова наблюдаем за изменениями, происходящими с дымом сигареты и с комнатой. На этот раз дело не ограничивается сменой оттенков и прозрачными ливнями эндорфинового меда. Дым вытягивается в струнку и, вибрируя, начинает порождать Звук — видимо, тот самый божественный Один Аккорд, некогда потрясший святого Франциска Ассизского. Каменные обезьяны вздрагивают, поводят плечами, их глаза-лунки преисполняются ликования заговорщиков, они наконец-то раскручивают свои сложноподчиненные хороводы. Кружась, переплетаясь, они умножаются в числе, сбрасывая с себя шелуху комнат силами своей сутулости… Это лишь начало. Создатели фильма не пожелали продемонстрировать мне этот решающий галлюциноз до конца. Вместо этого мне стал ненадолго виден поезд, с бешеной щедростью украшенный цветами, флагами и фотопортретами Хрущева, несущийся сквозь осенние леса Забайкалья…