Ананта Мурти - Самскара

Первым опомнился Дургабхатта.

— Хо-о! Хо-о! — заорал он, пытаясь спугнуть грифов. Напрасно.

— Хо-о! Хо-о! — загалдела толпа.

Грифы не обращали на людей никакого внимания.

Тогда осенило Дасачарию, который вернулся в аграхару сытый и довольный.

— Надо вынести на улицу молитвенные гонги и ударить в них!

Брахмины обрадованно бросились по домам — взять из молелен бронзовые гонги и священные раковины.

Тяжкая послеполуденная тишина взорвалась неистовым лязгом и дикими завываниями; это было как грохот битвы и как праздничное моление, когда пылает белый камфориый огонь и ухает храмовой колокол.

Грифы с некоторым удивлением посмотрели по сторонам, раскрыли крылья и снялись с мест, унося в клювах растерзанных крыс. Скоро огромные птицы стали черными точками в синем мареве.

Брахмины в изнеможении разбредались по домам, бормоча благословенное имя Нараяны, зажимая носы и отирая пот.

Ситадеви и Анасуйя со слезами взялись за своих мужей:

— Да пропади это золото! Разве нужно нам чужое? Чужое нам не нужно! Скорей уносите покойника на костер, ведь это же Наранаппа на нас грифов насылает!

Над аграхарой висела духота-ни ветерка, ни дуновения, в домах тяжкая вонь застыла бесплотным призраком, от которого никому не было покоя. Благочестивые брахмины, замученные жарой, голодом и страхом, совсем сникли — им казалось, что уже ничто в жизни не очистит их от скверны этого дня.

Раскаленное солнце все выше поднималось по небосводу. Чандри устала сидеть под деревом. Нащупывая бананы в подоле, она думала о Пранешачарии, который так ничего и не ел, а все только молится и молится. Когда со стороны аграхары донеслись звуки гонгов и раковин, Чандри удивилась. Она огляделась по сторонам — ничего не происходило. Деревья замерли в безветрии, листва их была неподвижна, и только высоко над верхушками в чистом синем небе парили грифы.

Чандри увидела, как Пранешачария опорожнил на себя еще один кувшин воды.

— И виновата во всем я, — уныло сказала себе Чандри.

Она даже не заметила, как очистила и откусила банан.

— В конце концов это меня не касается, — утешила она себя.

Настырные грифы снова и снова слетались в аграхару и рассаживались по крышам. Брахминам снова и снова приходилось дуть в раковины и колотить в гонги. Уже вечерело, а битва все шла, и Пранешачария все не возвращался.

Надвигалась ночь. О ней было страшно подумать.

Наступила темнота, и грифы улетели.

Пранешачария отчаянно вымаливал божью милость, молил бога открыть ему, в чем истина.

— О Марути, труп уже разлагается, а мы не можем предать его огню без обряда; что нам делать, сколько еще мучиться? — вопрошал Пранешачария. — Дай знак цветком слева, если нельзя выполнить обряд, — умолял Пранешачария.

Пранешачария уговаривал бога. Пел ему любовные песнопения — бог был в них ребенком, возлюбленной, матерью. Потом припомнил иные песнопения-в них говорилось о недостатках бога.

Марути, бог-обезьяна в человеческий рост, оставался недвижим, вечно держа на раскрытой ладони гору, поросшую корнями жизни, которую он доставил смертельно раненному Лакшману, брату Рамы, во времена «Рамаяны».

Пранешачария простерся перед статуей, прильнув к земле всем телом.

Быстро темнело. Наступила ночь.

Разубранный цветами Марути не шелохнулся в колеблющемся свете масляных ламп. Ни знака цветком слева, ни цветком справа.

— Я не нашел ответа в Книгах, я не получил ответа здесь; значит ли это, что я, недостоин? — сомневался Пранешачария. — Как же я вернусь к людям, которые верят мне? — терзался Пранешачария. — Ты нарочно, нарочно мучишь меня! — попрекал он бога.

Мрак совсем сгустился-непроглядный мрак новолуния.

— Марути! — снова обратился Пранешачария к богу. — Сколько же будешь ты испытывать меня? Ты не забывай — там же мертвое тело лежит, и оно уже разлагается…

Неподвижный, неумолимый Марути неотрывно рассматривал гору на своей ладони. Пранешачария вдруг вспомнил, что пора давать жене лекарство. Он встал на занемевшие ноги и медленно вышел из храма.

Едва он отошел, как ему в лесной темноте послышались шаги. Он остановился.

— Кто там? — Пранешачария замер в ожидании. Звякнул невидимый браслет.

— Это я… — смущенно прошептала Чандри.

Пранешачария тоже смутился: он-и вдруг наедине с женщиной, в ночном лесу… Не зная, что сказать, снедаемый чувством стыда за бесплодность своих стараний, он пробормотал:

— Марути… Марути…

Сердце Чандри переполнилось жалостью от этого негромкого грустного голоса. Бедный, бедный. Измучился, изголодался, целый день не выходил из храма-и все это из-за нее! Бедный брахмин! Чандри захотелось припасть к его ногам в знак благодарности.

И в следующий миг она скользнула к его ногам. Было темно, непроглядно темно, Чандри прижалась не к земле у ног брахмина, а с силой уткнулась грудью в колени Пранешачарии. От резкого движения на ней лопнула ее тугая блузка. Заливаясь горячими слезами сострадания к нему, никогда, наверно, не знавшему радостей женского тела, слабея от мысли, что и у нее нет никого во всей аграхаре, кроме этого вот человека, Чандри обвила руками ноги Ачарии.

Пранешачария дрогнул от непривычного ощущения упругой наготы, но, растроганный порывом Чандри, протянул к ней руки в благословляющем жесте. Отыскивая в темноте голову женщины, он скользнул ладонями по пылающему, мокрому от слез лицу, запутался в густых шелковистых прядях, и санскритские слова застряли в его горле, сжавшемся от наслаждения. Чандри стиснула его ласкающие руки и, не отпуская, поднялась с земли. Она провела его руками по своему лицу, по шее, прижала к оголенной груди.

Впервые в жизни легли ладони Пранешачарии на нежную женскую грудь с твердеющими сосками. Пранешачария почти лишился чувств. Он сжал их как во сне и пошатнулся. Чандри тесно прильнула к нему всем телом и потянула на землю. Голод, муки которого Пранешачария не замечал до тех пор, вспыхнул пожаром.

— Мама! — по-детски жалобно простонал он.

Чандри притянула его к себе, достала банан, завязанный в краешек сари, сорвала кожуру и сунула банан ему в рот. Потом она сняла сари, расстелила его на земле и легла, обнимая Пранешачарию и заливаясь слезами.

Ачария очнулся за полночь. Его голова лежала на животе Чандри, пальцы Чандри ласкали его лицо, уши, перебирали волосы.

Он раскрыл глаза, ощутил свое тело, как будто ставшее чужим, и стал расспрашивать себя: кто я, где я, как я здесь очутился, почему темно, что за лес и кто эта женщина?

Ему казалось, что время пошло в обратном направлении, что он опять малыш, что он набегался и заснул рядом с мамой. Он в изумлении озирался по сторонам. Как развернутый хвост павлина, простиралось над ним небо в немеркнувших звездах. Созвездие Семи Мудрецов, похожее на ковш. Рядом со звездой премудрого Агастьи застенчиво мерцала Арундати-символ женской преданности.