Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— В добрый час! — сказала она и расплакалась. Ее страшила слишком большая удача. Из книжек Зелда знала, что богатство бывает и проклятием, не только благословением. Она боялась дурного глаза, тряслась над детьми. Такой уж она была человек — скорее согласилась бы отправиться в богадельню, чем допустить, чтобы кто-нибудь из дочерей сломал ноготок на мизинце.

Гец в картузе с кожаным козырьком и высоких сапогах, рыжеватая бородка и усы аккуратно подстрижены, сидел на козлах. У него были голубые глаза, соломенные брови и нос, кривой, как бараний рог. Служанка Фейгл протянула Гецу жареного цыпленка, завернутого в капустный лист. Гец улыбнулся и помахал ей кнутом.

— Смотри там, веди себя прилично, — наказала Фейгл.

Юхевед, старшая дочь, была на одно лицо с матерью: такая же светловолосая, с острым подбородком, хрящеватым носиком и веснушками от лба до шеи. Девушке уже исполнилось восемнадцать, но она до сих пор не стала невестой. Калман был так занят делами, что все время забывал подыскать дочери жениха. Теперь ему предстояло встретиться в Варшаве со сватами. Юхевед так и не привыкла к тому, что она дочь богатых родителей, ходила в поношенном платье, делала самую тяжелую домашнюю работу, помогала сестрам и служанке. Как настоящая праведница, по субботам после обеда она читала с матерью тайч-хумеш [10] Тайч-хумеш — переложение Пятикнижия на идиш. . Сестры посмеивались над Юхевед, говорили, что за ней ни в чем не угнаться, вечно она впереди всех. Как-то гадалка напророчила Юхевед, что та умрет молодой, и девушка не забывала об этом ни на минуту.

— В добрый час! — повторила она за матерью и вытерла фартуком слезу.

Шайндл, вторая дочь, Шайндл-Цыганка, как ее называли, обняла и поцеловала отца. У нее были черные блестящие глаза, черные как смоль волосы и смуглая кожа. Шайндл была не такая высокая, как Юхевед, но полная, с пышной грудью и округлыми бедрами. У нее в ушах покачивались серьги, на запястьях сверкали браслеты. Она любила заплетать цветы в волосы. Шайндл подала отцу записку, где перечислила все, что он должен привезти из Варшавы: коралловые бусы, туфли с пряжками, ленту для волос, канву и нитки, душистое мыло. Калман пообещал, что все купит. Он обожал Шайндл, любил ее шутки, которыми она умела его развеселить. Она обращалась с ним скорее как с дядей, а не как с отцом.

— И жениха красивого не забудь! — добавила Шайндл и рассмеялась.

Мирьям-Либа — самая красивая из сестер. В пятнадцать лет она уже была на полголовы выше Юхевед. Светловолосая, стройная, голубоглазая, с длинной шеей и маленьким носиком, она походила на деревенскую девушку. Волосы она заплетала в две длинные косы. Мирьям-Либа быстро привыкла к роскоши, нарядным туфелькам и плиссированным платьям, пристрастилась к польским книжкам, посещала учителя. Она не желала спать в одной комнате с сестрами и вытребовала себе отдельную спальню. Мирьям-Либа протянула Калману список польских книг, которые тому следовало купить для нее в Варшаве, и рассеянно чмокнула отца в лоб. Ее мысли были заняты романом, который она сейчас читала. Там графиня покинула замок и бежала в Париж со скрипачом.

Восьмилетняя Ципеле была такой же смуглой, как Шайндл. Ее черные волосы были заплетены в две косички, тоненькие, как мышиные хвосты. В Ямполе к ней приходила жена раввина, которая учила девочку молиться и писать по прописям. Ципеле была добрым ребенком — когда в поместье забредал нищий, она непременно давала ему пару грошей из своих карманных денег. Все ласкали ее и целовали: отец, мать, сестры и крестьянки из окрестных деревень. Ципеле хотела, чтобы папа привез ей куклу и маленький молитвенник — такой она однажды видела у воспитателя из хедера.

По дороге в Варшаву Калман впервые почувствовал себя богачом. Его знали на всех постоялых дворах. Маклеры бежали за бричкой. Мужики, которых он прежде никогда не видел, снимали перед ним шапки и называли его «пан». Даже собаки выказывали почтение. Точно как написано в Притчах: «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним» [11] Притчи, 16, 7. .

Последний раз Калман был в Варшаве еще до восстания и теперь не узнавал города. Евреи заселили улицы, на которых им раньше не разрешалось жить. Город заметно вырос. Лавки были полны покупателей, а заезжий двор уставлен телегами, как рыночная площадь. Гец еле нашел место для лошадей. Деревянные тротуары вскрыли и заменили доски брусчаткой. Водосточные канавы углубили, чтобы улицы быстрее высыхали после дождя. Установили новые фонари. В Праге и Воле [12] Прага, Воля — предместья Варшавы. выросли фабрики с высокими трубами, из которых валил дым. Калман отправился в контору выкреста на Крулевской. Низкорослый, тучный пан Валленберг носил сюртук с высоким воротником, клетчатые брюки и широкий галстук; у него была крупная голова, густые бакенбарды, горбатый нос и черные еврейские глаза. Калман показал документы, что он является арендатором поместья и владельцем известковых разработок. Компаньон из Ямполя подтвердил, что у Калмана безупречная репутация.

Калман говорил на простом, деревенском польском с еврейскими словами. Он произвел на выкреста хорошее впечатление, как раньше на князя. Валленберг угостил Калмана сигарой. После долгого разговора Калман получил заказ на шпалы для императорской железной дороги и задаток. Прощаясь, выкрест подал руку и сказал по-еврейски:

— Удачи!

Калман шел по улице, со всех сторон к нему тянулись нищие: слепые, немые, хромые, горбатые. Он раздавал милостыню и получал в ответ благословения. Зашел с Гецем в кошерную столовую и заказал городские яства: водку, пирог, требуху, бульон с лапшой и яблочный компот. Калман плохо знал город, а времени было в обрез, поэтому он нанял дрожки. Извозчик оказался евреем. Дрожки двигались по мосту, и прохожие не спешили уступить дорогу. Непонятно было, как извозчик умудряется никого не раздавить. Грузчики несли на плечах тяжеленные тюки, торговцы выкрикивали свой товар. Студенты разгуливали с дамочками. Правительство опасалось нового бунта, и повсюду гарцевали конные жандармы с пиками.

Отец жениха, реб Ехезкел Винер, жил на Медовой улице. На двери висела латунная табличка с именем хозяина. Калман растерялся, когда служанка нахально его оглядела и приказала вытереть ноги о соломенный коврик. Реб Ехезкел Винер, маршиновский хасид, оказался низеньким старичком с красным лицом и окладистой серебряной бородой. Его жена носила парик, в который были вставлены гребни. Она беспрестанно улыбалась, а ее быстрый великопольский выговор Калман не понимал. За столом сидел сват, пил чай с коржом. Жених, Майер-Йоэл, высокий темноволосый парень с умной улыбкой, нарядился в замшевые сапожки, суконный кафтан и шелковую жилетку, на которой поблескивала цепочка от часов. Он теребил пейсы и то и дело вставлял в свою речь пословицы и поговорки. Вынув из ящика стола листок бумаги, он расписался на трех языках: еврейском, польском и русском.