Александр Мелихов - Заземление

— Да уж, — сказала она, пытаясь намекнуть, что помнит и еще кое-что, но он этой капли яда не уловил.

Боже, как грустна наша Россия! До чего лишена красоты и поэзии вся эта человеческая, слишком человеческая озабоченность пригородных пассажиров! И как унылы сами наши предместья, этот «частный сектор», ни виллы и ни избы, эта природа, ни леса и ни болота, эта погода, ни лето и ни осень! Синяя дощатая церковка, похожая на дореволюционную сестрорецкую дачу, на этом фоне гляделась до конфузности жалкой, но все-таки претензией на некую нездешность. На потертом дачном крылечке сидела лиловая алкоголичка в блеклом тренировочном костюме с генеральскими лампасами, умотанная в какой-то вдовий платок. Из-под платка выбивались нечесаные космы, а из разросшейся клубничины носа… Но не будем о мерзком.

Внутри было очень бедно, любительская живопись, нищенская позолота… Бабки, правда, крестились и припадали к центральной иконе на пюпитре очень истово, а единственный бородатый мужик крестился даже и величественно, так сказать, с Господом на равных. Видимо, я заметно озирался, потому что одна из активисток быстренько ко мне подкатилась:

— Ты смотреть сюда пришел? Тут тебе не зоопарк!

После этого и бородач на меня воззрился:

— Застегни пиджак. Ты что, в армии не служил?

В его басе звучала не столько злость, сколько благодушное снисхождение к недотепе, и я удержался от язвительного ответа типа «Разве здесь казарма?» Но оставаться в церкви мне уже не захотелось, и я вышел на крыльцо. Откуда, еще раз невольно взглянув на алкашку и передернувшись, я спустился на траву, какую-то подержанную, и люди по ней бродили внутри церковной оградки из дачного штакетника тоже как будто из комиссионки. Социологи обычно квалифицируют таких как служащих без высшего образования. Я бы уехал обратно, но было жалко потерянного времени. Однако терпение мое было на исходе.

И тут из-за синего дощатого угла появился отец Павел. Я думал, это будет какой-то блаженный попик, а это оказался статный испанский гранд, устремившийся по обету ко Гробу Господню, — но ряса его развевалась, словно царская мантия, а прекрасный лик сиял умом, мужеством и доброжелательностью. И я впервые увидел, как поношенные лица буквально расцвели, нет, рассвели улыбками. А он, стремительно и ласково кивал налево и направо, рассыпал какие-то дружеские приветствия и, мгновенно просекши и меня, тепло кивнул и мне, будто старому знакомому. Взлетев на крыльцо, он ссыпал горсточку мелочи в протянутую ладошку бомжихи и исчез за дверью; толпишка повалила за ним. Потом я узнал, что в праздничные дни собирается намного больше народа, но он служил с одинаковой страстью и для трех, и для трех тысяч человек. Еще я впоследствии убедился, что он всегда подает нищим, даже явным алкашам и жуликам: «С отвращением, но подаю. А потом стыжусь: кто я такой, чтобы судить этих несчастных? Кто знает, что их довело до такого состояния».

Службы толком не помню, я видел и слышал только его. Он был прекрасен, и голос его был прекрасен, и слова были прекрасны, и хор старушонок звучал словно ангельское пение, и мне пришлось поспешно выйти на крыльцо, чтобы скрыть слезы, которых я никакими силами не мог удержать. Я понимал, что должен его дождаться, что мне посчастливилось заглянуть во что-то такое, что еще утром казалось давно исчезнувшим. Как если бы я был уверен, что в мире сохранились только домашние да бродячие кошки, ну, еще камышовые коты, и вдруг встретил саблезубого тигра. Элегантного, доброжелательного, но его доброжелательность так не восхищала бы, если бы за нею не чувствовались стальные мышцы и стальные клыки. И он, проносясь мимо (только тогда я осознал, что алкашка уже исчезла), все сразу понял и дружески бросил мне, как будто не я, а он был в этом заинтересован: «Не уходите, пожалуйста, я постараюсь побыстрее управиться», — и скрылся за углом вместе с длинным хвостом не то последователей, не то преследователей.

Я тоже побрел следом, и за углом мне открылась дачная сараюшка в углу церковного двора, перед которой на лавочке расселась очередь, будто в поликлинике, и вид у них был не особо просветленный. Они желали получить совет, вдохновленный свыше. И выпархивали из курятника явно повеселевшие. Потом в нашем департаменте праведности я слышал и такую сплетню: он специально пригревает свободомыслящую публику, чтобы исповедовать и доносить. Он всегда охотно смеялся, но хохотал редко, а тут наконец захохотал, и я подивился его сверкающим волчьим зубам: «Одной глупости докладывать про другую глупость, одной пустоте про другую пустоту! Грех у всех у них один — претензия на всезнайство. Претензия на святость. Претензия быть исключением, быть любимчиком господа». — «А эти… «простецы»… с какими такими глубокими вопросами они ходят к священнику?» — «С какими угодно, — драть ли зуб, съезжаться ли со свекровью… Просят благословения на удаление аденоидов, на удаление тещи, кто-то приносит обиды на Бога — не желает Господь его слушаться…» — «Они, эти люди, те, кто к вам тянутся, они чем-то лучше других? Добрее, умнее?» — «Разве мать кормит ребенка за то, что он умнее или добрее других? И врачи на приеме не просят справку, что ты хороший. Даже раздатчицы в столовой кормят и умных, и глупых. Почему я должен быть строже, чем врач или раздатчица?»

«Я давно хотел у вас спросить, почему христианство осуждает секс?» У меня в то время была постоянная забота, как бы в один день напялить сразу трех, и мне казалось, попы мешают нам наслаждаться просто из вредности, а он ответил очень просто: «Христианство осуждает не секс, а блуд, любовь оно считает драгоценным даром, таким же даром, как, например, хлеб. Именно поэтому хлеб, о котором мечтали миллионы голодных, грешно скармливать скоту, грешно играть им вместо мяча. И еще, всегда есть опасность, что для кого-то из партнеров это сделается очень серьезным делом, играть с любовью — играть с огнем».

И ох как это мне потом отозвалось…

— Это хорошо. Можно с этого места поподробнее?

— Не сейчас. Когда-нибудь.

В тот день я был страшно польщен, когда он меня одного пригласил в свой курятник, — я уже и думать забыл, что оказываю ему честь своим посещением.

С топором в руках я его увидел только ближе к осени, когда он уже начал приглашать меня домой; он колол дрова прямо в подряснике, и топор сверкал, а поленья разлетались так, что я вспомнил Пересвета и Ослябю. Я попытался ему помочь, но мне никак было не попасть дважды по одному и тому же месту, а он положил на колоду травинку и со всего маха разрубил ее вдоль, точнее вдавил в дерево. И усмехнулся очень по-доброму: «Я же не интеллигент».