Александр Мелихов - Заземление

— Поедем снимем тебе кардиограмму. Прямо сейчас!

Чем бы дитя ни тешилось…

Они на такси двинули в роскошную клинику на улице Марата, а по дороге он вовлек Симу в схоластический спор, правильно ли поступает церковь, отказываясь отпевать некрещеных. Сима сказала, что лично она молится за всех, авось не помешает.

В итоге дорога прошла незаметно, а там, где было чисто и светло, за довольно-таки ошарашивающую сумму он узнал, что ему следует отдохнуть.

Так они и оказались на этом исполинском белоснежном корабле. Он, конечно, собою только прикрывался, на самом же деле хотел вытащить Симу из подъезда, где ей столько лет приходилось выруливать между тремя соснами, тремя мужиками, которые должны были бы вроде ее опекать…

Сима, забыв, что отец Павел ее «отпустил», завела было нудистику, что как-де они уедут, а вдруг про папочку что-то станет известно, — пришлось намекнуть, что врач не рекомендовал ему ехать одному. А если что-то станет известно, их разыщут по электронной почте, на больших судах она работает. И они тут же вернутся на самолете.

Убедил.

Снимая еврики с валютного счета, он хотел что-нибудь оставить на развод, а потом вдруг подумал: «Довлеет дневи злоба его», — и снял все.

Земные тревоги в последний раз коснулись его на паспортом контроле: вдруг Калерия как-нибудь его сейчас затормозит?

Перемена декораций помогла. Именно глядя с высоты полета чайки на игрушечную Венецию, Сима повторила в стотысячный раз, но впервые без надрыва, что она виновата перед Лаэртом.

— А он перед тобой. Все, что мы делаем для себя, мы делаем за счет других. Избежать этого можно только одним способом — не жить.

Или вечно плыть на этой белоснежной громаде, движущейся совершенно беззвучно, как парусник.

Он раскошелился на каюту с балконом, чтобы ни с кем не сталкиваться даже взглядом, и, случалось, целыми часами, полулежа в шезлонге, смотрел на сверкающее и переливающееся море, которое было трудно назвать иначе как лазурным, и ему нисколько не было скучно, как не бывает скучно тем, кто выздоравливает после мучительной и опасной болезни. Он как будто и правда выздоравливал от жизни: все, что его еще недавно волновало, ранило, словно бы уходило под воду, и его было все труднее и труднее разглядеть, если бы даже он к этому стремился. И бледная Лика уже сделалась совершенно прозрачной, и Калерия превратилась в комическую фигуру из давнишнего фильма, и только отец Павел, казалось, поднимался из глубины все ближе и ближе, и он даже время от времени брался за бинокль, словно ожидал увидеть Вишневецкого, шагающего к нему по водам.

Его отрешенность шла на пользу и Симе, заставляя ее за него тревожиться, то есть возвращаться к жизни. Она вытаскивала его побродить по кораблю, где было решительно все, чего могло пожелать тело, — огромная столовая, где в любое время дня и ночи можно было найти любые дары земли и моря, бассейн и спортзал с массажистками, сауна, теннисный корт, похожий на вольер для птиц, беговая дорожка на верхней палубе, которая пришлась бы впору школьному стадиону…

По беговой дорожке, скособочась, всегда поспешали на крабьих ножках несколько древних-предревних старичков и старушек в шортах и бейсболках, и они с Симой тоже делали несколько кругов быстрой ходьбой (он уже почти не хромал), а потом просто бродили по кораблю, переходя с этажа на этаж, и всегда задерживались у застекленной, как аквариум, капитанской рубки. Рубка была отделана благородным полированным деревом, в которое было вмонтировано множество приборов, но благороднее всего выглядел штурвал, за полированные рукоятки которого держался стройный рулевой, весь в белом. Капитан в поле зрения появлялся редко, но тогда уж от него было трудно оторвать взгляд, — так он был хорош своим орлиным профилем и орлиным взглядом и коротко остриженной серебряной бородой и такими же волосами, — пожалуй, что и Вишневецкому не уступит. Он вглядывался в искрящуюся лазурную даль, где очень медленно вырастали, а затем оставались в стороне небольшие розовые острова, отдавал какие-то распоряжения рулевому и вновь исчезал, а они не сговариваясь спускались в детскую рубку.

Там дело шло побойчее. Штурвал и отделка там были попроще, зато стена перед штурвалом представляла собой огромный экран с еще более лазурным, а иногда и бурным морем, острова из которого вырастали каждые две-три минуты, и нужно было поскорее вертеть штурвал, чтобы в них не врезаться. Хотя перекрутить тоже было опасно, ибо воображаемое судно слушалось руля не в пример лучше реального. За штурвалом всегда стоял какой-нибудь мальчишка, но борьбы за право порулить не наблюдалось: детей на корабле было на удивление мало, особенно девочек, которые теперь вызывали у него такую нежность, что его могли принять за педофила. Но что было делать, если когда-то и Сима была такой…

Людей их возраста тоже почти не попадалось, основная масса пассажиров были не просто старички и старушки, но старички и старушки прямо-таки мумифицированные…

Однако довольно активные, все время как-то шебуршились.

А они с Симой вроде бы немножко стеснялись друг друга, будто влюбленные подростки, и, нечаянно соприкоснувшись обнаженными предплечьями, как бы в шутку, но с реальным смущением просили друг у друга прощения. И, отходя ко сну, переодевались в ванной, а на широчайшей постели лишь церемонно дотягивались друг до друга кончиками губ и накрывались каждый своей махровой простыней.

Но однажды, закрыв глаза, он увидел мертвую мать на кованой халды-балдинской кровати, прикрытую байковым рядном, каким они примерно и накрывались, и он, стоя над ней, рыдал, как маленький, взывая неизвестно к кому: «Зачем, зачем с нами так?..»

И проснулся оттого, что кто-то чем-то мягким тыкался ему в лицо, — это Сима поцелуями пыталась стереть его слезы. Ты плакал, как ребенок, как обиженный ребенок, шептала она, и он отвечал тоже шепотом: так мы и есть дети, все люди дети. И они исступленно ласкали друг друга, а его богатырь продолжал спать сном праведника, потому что его ласки были обращены к ее душе, к тому прелестному счастливому поросеночку, которого он теперь все время угадывал в ней.

— Ты всегда был слишком сильным, — самозабвенно шептала она, — тебя было невозможно пожалеть. А теперь я за тебя кого угодно убить готова…

— Тебе не противен мой живот? — вдруг приостановился он.

— Что за глупость, я обожаю твой животик, он такой пушистенький. И волосики становятся дыбом, когда его гладишь. Да и нет у тебя никакого особенного живота. Уж получше, чем эти мумии…

Она и перед завтраком вдруг расстегнула ему безрукавку и принялась покрывать его живот поцелуями, и он снова не испытывал ничего, кроме бесконечной нежности и раскаяния, что так долго ее истязал.