Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Однако пробужденный Севой интерес был сильнее, чем желание противиться новшествам.

И мы подчинились.

Три дня Сева готовил свое воинство к блицкригу в кустах за домом. За эти три дня фашисты неузнаваемо переменились. Даже самые ленивые из них обзавелись автоматами по полной форме — с трещотками, с выкрашенными тушью стволами, метательной резинкой и проволочной скобой, которая удерживает пульку из алюминиевой проволоки на боевом взводе. Но — и это самое главное — изменился не только их внешний вид, но и ухватки. Они четко выполняли холодные и немногословные приказы Севы и отдавали приказы сами. Среди них явно вырисовались вожди, знавшие за собой право командовать, и те, кто с готовностью признавали это право. Поверхностный психолог объяснил бы все организаторскими способностями Севы, а если бы питал пристрастие к терминологии менее рациональной, сказал бы, что Сева обладал харизмой, но мне кажется, что и то и другое в корне неверно.

Неверно, потому что среди нас были признанные вожаки, которые ярко проявляли себя в играх с не столь определенным исходом, вроде футбола. Слово же «харизма» ничего ровным счетом не объясняет и является чистой тавтологией.

По-моему, Сева был подлинным фюрером, или, вернее, эйдосом фюрера (вспомним ту же Блонди), который по причине какой-то накладки в движении эонов воплотился в неподходящее время и в неподходящем месте, опоздал, предоставив случайному человеку, какому-то бездарному живописцу и сластене, какому-то импотенту без лица Зигфрида и без стати Севы, сыграть его, Севину, роль и сыграть не вполне удачно. Я глубоко убежден, что, если бы Сева (или тот, кто сотворил Севу) не опоздал со сроком выброски, Третий Рейх не проиграл бы войну никогда и ни за что. Я не знаю, в каком колодце мироздания, подобно скрытому имаму исмаилитов, таился Сева до того дня и где он снова скрывается сейчас, но сам факт Севиного предсуществования не вызывает у меня никакого сомнения.

Надо отметить, что нам даже не пришло в голову выставить с нашей стороны подобную Севе фигуру. Тому были разные причины. В пришедшуюся на наше отрочество эпоху стыдливого замалчивания мы не вполне ясно представляли себе, кто руководил первым представлением мистерии с нашей стороны, но не это даже было главным. Важнее то, что проблема не могла решиться голосованием: требовался сам вождь, а его-то у нас и не было. Так что роковые три дня мы провели в полном бездействии, если можно считать бездействием постоянную дворовую возню.

Дебют игры не отличался от того, к чему мы привыкли, и мы успокоились и снова поверили в свои силы. Фашисты, как им и положено, улепетывали, отстреливались, мы же шли по пятам. Правда, их отступление на этот раз было каким-то другим — не искренним и самозабвенным как прежде, а лукавым, с ухмылочкой, будто они знали что-то такое, о чем мы и не подозревали. Сева исчез неведомо куда с первых же минут игры и более не появлялся. Наконец, разгоряченные и потные, мы выскочили на окруженную гаражами площадку, посередине которой высился воркующий Рейхстаг.

Было тихо. Никто не оборонял голубятню, никто не кричал, брызгая слюной, свое отчаянное «тра-та-та». Сбивая друг друга с ног, мы кинулись в приоткрытую дверь сарая, на который опиралась голубятня, и испуганно замерли в темноте под перекрестными лучами света, просачивавшегося в щели между досками, под сизым снегопадом голубиного пуха. В ту же минуту скрипучая дверь сарая громоподобно захлопнулась, и мы услышали спокойный, уверенный голос Севы. Он приказал:

— Выходите по одному и бросайте оружие!

Мы попались, как дураки, попались в элементарную ловушку, попались потому, что поверили в предопределенность исхода игры. И нам пришлось выйти по одному, понуро проследовать мимо шеренги фашистов и бросить свои деревяшки к ногам Севы. Белокрылые валькирии кружились над его головой, хлопали крыльями и отражались хлопьями снега в арктических водах Севиных глаз. Те же превращали в лед все, к чему прикасались, и все, к чему они прикасались, оставалось льдом до последнего дня великанской зимы Фимбульветр, когда должна будет вспыхнуть первая искра мирового пожара и испепелит и богов, и людей, потому что герои одержат полную победу и им больше некого будет побеждать, а значит, миру придется сгореть дотла и начать новый круг вечного повторения.

Но когда последняя деревяшка упала к Севиным ногам, когда игра кончилась и мы нестройной гурьбой побрели обратно во двор, случилось вот что: недавние бессмертные воины-эйнхерии из чертогов Валгаллы начали один за другим покидать Севу, чтобы примкнуть к побежденным. Они неловко пытались шутить с нами, завязывали разговоры, заискивающе смотрели в глаза, вымаливали прощение за то, что позволили случиться подобному безобразию, измениться привычному и правильному течению событий, свершиться преступлению против мирового порядка.

Вспоминая те годы, я должен сказать, что у нас не было никакой ненависти к реальным фашистам, потому что та жуткая, не фронтовая сторона Третьего Рейха — все эти треблинки, майданеки, бабьи яры — совершенно не задевала нас, не знавших особенных лишений отпрысков советского среднего класса, не взывала ни к мщению, ни к сопереживанию.

Фашисты были чистой условностью, театром, потому-то с такой охотой мы время от времени по очереди бывали ими. Но Красная армия была настоящей, и мы все состояли в ее рядах, даже когда выступали в роли ее заклятых врагов. Собственно говоря, фашисты нам представлялись совокупностью штирлицев и майоров вихрей, засланных с заданием изображать противника, но изображать так, чтобы противник всегда оставался слабее. Не знаю, понимал ли это Сева, когда отважился на то, чтобы победить нас, или был лишь марионеткой космических сил, лишенной собственного соображения.

Очарованные Севиным совершенным фюрерством, его приспешники слишком торопливо поддались на соблазн и только сейчас прозрели, чему себя противопоставили, какое опасное сомнение посеяли в своих (и в наших) душах. Ведь мы были всей ойкуменой, а Сева был одиночкой, неизвестно чьим агентом, без году неделя жившем в нашем дворе. Делать на него ставку было, по меньшей мере, неосторожно.

Отступничество, произошедшее столь скоро после блистательного завершения кампании, произвело на Севу трагическое впечатление. Когда мы подходили ко двору, рядом с Севой уже никого не было. Лавры облетели, голуби уже не кружили над его головой под звуки вагнеровских скрипок и валторн, ряд железных крестов, приколотых к черной куртке, превратился в полосу рыжей колючей окалины.

Неделю Сева не появлялся во дворе, говорили, болеет. Потом он вышел, похудевший, еще больше похожий на Зигфрида, но глаза его уже были тусклыми и помутневшими, как подтаявшие мартовские ледышки.