Александр Окунь - Ученик аптекаря

— А все-таки в том, что несла эта истеричная дура, есть толика истины, — задумчиво постучал пальцами по столу Художник. — С точки зрения чистой пластики эта штуковина, — он почесал в паху, — действительно расположена не бог весь как удачно и выглядит довольно нелепо. Женская форма, наоборот, логична, последовательна и безупречна. Лишнего ничего нет.

— Значит, то, что у древних статуй этот причиндал, как правило, отломлен, это не случайно? — заинтересовался Кукольник.

— Совершенно не случайно, — подтвердил Художник. — И не то чтобы его специально отбивали — он либо сам отваливается, либо обламывается, но что бы там ни было, это происходит потому, что в смысле пластики деталь эта лишняя, вот форма в стремлении к совершенству и пытается от нее каким-нибудь образом избавиться. Говорил же Микеланджело, что, если скатить совершенную статую с горы, она должна докатиться донизу в целом состоянии.

— И что, так уж и нет такой статуи, которая докатится вместе с хером? — засомневался Оскар.

— Я думаю, что нет, — подумав, ответил Художник.

— Получается, что мужчина без хера совершенен? — В голосе Эли звучало недоумение.

— Мужчина — нет, а статуя — да, — твердо сказал Художник.

— Вот ведь парадокс какой, — закручинился Эли.

— В смысле формы, — Художник достал сигарету, — мужчина — существо поверхностное и одномерное, поскольку обладает только одной поверхностью — внешней, и в этом смысле так ненавидимый Шели фаллос — лучшее тому подтверждение. У женщины же внешняя поверхность плавно переходит во внутреннюю, как в петле Мёбиуса.

— Таинственная это вещь — петля Мёбиуса, — потер подбородок Анри. — Очевидные две поверхности на деле, понимаешь, оказываются одной.

— Именно благодаря этому парадоксу с поверхностями женщина является тайной, которую одномерный мужчина вечно пытается разгадать. Самая большая глупость феминисток — это то, что они лишают женщину тайны.

— А не получается ли так, — вмешался Поляк, — что, выпивая — алкоголь все-таки внутрь употребляют, — мужчина пытается задействовать свою внутреннюю поверхность? И не оттого ли человек, выпивши, имеет обыкновение изъясняться темно, непонятно и порой даже просто мычать, что он приобщается к тайне?

— Это он хочет приобщиться, но не может. Не дано. Оттого наутро ничего не помнишь и похмельем маешься, — со знанием дела ответил Художник.

— А что, — не унимался Эли, которого все таинственное притягивало и возбуждало, — тайну женщины никак не разгадать?

— Тебе — нет, — сурово ответил Аптекарь.

— Я сам знаю, что мне нет, — обиделся Эли. — «Мудрость убогого презренна», а вообще?

— И вообще. Но тут надо иметь в виду, что без того, кто хочет разгадать тайну, тайна не существует. Глубокие мыслители, такие как Doctor Universalis, и великие художники, как Генри Мур, придавали огромное значение внутренней поверхности и тем самым являли собой квинтэссенцию мужского начала. Говоря о стремлении к познанию внутренней поверхности, я не имею в виду стремление вернуться в матку, то есть в зародышевое безопасное состояние. Утверждая свою внешнюю поверхность в их внутренней, мы приходим к гармонии, то есть к единству.

— Жалко только, единство это такое недолговременное, — пожаловался Эжен. — Никак нельзя сделать его подольше?

— Подольше-то можно, — усмехнулся Аптекарь, — а вот вечным нельзя.

— Стало быть, поскольку Господь есть единство, — маленькие глазки Эли расширились, — то он пребывает в постоянном оргазме?

— Можно и так сказать, — согласился Аптекарь.

— А нам, червям, не дано, — скорбно вздохнул Поляк. — Побултыхался с полчасика и слезай.

— Ага! — воскликнула Елена и, подражая голосу Шели, проскрипела: — Не слезай, а выбирайся из-под!

— Мужчина, — Аптекарь погладил розовый хвост Матильды-спасительницы, — как существо несовершенное, активен. Оттого классическая поза предполагает его местонахождение сверху. Снизу активничать трудно. Женщина же хоть и может проявлять активность, но может обойтись и без нее, ибо реализована изначально, как цветок, облако, свет… Феминистка — это не борец с несправедливостью, это просто ошибка природы: несовершенная женщина. Из-за этой неполноценности феминистки учиняют бунт против природы и ведут род людской к катастрофе.

— А почему их организация называется «Нефритовые врата»? — полюбопытствовал Эли.

— Ты же когда-то увлекался даосизмом, — откликнулся Оскар. — Нефритовые врата — это эвфемизм женского полового органа, той самой внутренней поверхности.

— Да что ты говоришь? — удивился Эли. — Красиво-то как… Стало быть, когда ты входишь в эти самые ворота…

— Вводишь, — меланхолически заметил Эжен.

— Экий ты все-таки пошляк, Эжен, — укоризненно промолвил Эли, но тут его глаза расширились, и он, с удивлением глядя на Эжена, проборматал: — А ведь и вправду так. Ибо сказано во Второзаконии «ты войдешь», и там же, на двадцать третьей странице, «ты введешь»…

— Ладно вам. — Поляк налил вино, поднял бокал и объявил: — Старинный испанский тост: «За наших лошадей! За наших жен! За тех, кто скачет на них!»

Все дружно выпили.

— Счастье, что тебя не слышит Яэль, — сказала Вероника, ставя бокал на стол.

— И все-таки я не понимаю. — Оскар вытер губы салфеткой. — Что толкает женщин на этот странный путь? Уродство? Но среди них, хоть и редко, встречаются привлекательные. Безделье? Но большинство из них работают. Недостаток мужского внимания? Но в нашем городе женщине надо быть фонарным столбом, чтобы его избежать. В чем причина? И что можно предпринять, чтобы с этим бороться?

— Ты и вправду хочешь знать в чем? — Вероника подняла на него глаза. — В тотальном отсутствии чувства юмора. А с этим ничего поделать нельзя.

— Да не трогает меня это, — равнодушно сказала Вероника и выпустила кольцо дыма. Умение Вероники пускать дым кольцами всегда приводило меня в восторг.

— Как это не трогает! — вспыхнула матушка. — Он тебе изменяет на каждом шагу, выставляет полной дурой, а ты — «не трогает»!

Благородное негодование, звенящее в голосе матушки, было обогащено еле заметными обертонами злорадства. Я знал, что Веронику она терпеть не может и что возмущение ее было вызвано не тем, что Эжен изменяет своей жене, а тем, что, закрутив роман с очередной малолеткой, он изменил моей матушке, которая затянула его в свою постель не столько из любви к нему, сколько из желания досадить Веронике.

— Зачем же ты с ним живешь, если тебе все равно?

— Я живу с ним, потому что он мне нравится и потому что с Эженом жить легко, весело и удобно, — медленно, словно объясняя урок, сказала Вероника. — Кроме того, мы оба знаем, что всегда и во всем можем друг на друга положиться. — Предупреждая взрыв матушкиного возмущения, она подняла руку с зажатой между пальцами сигаретой. — Если ему чего-то не хватает дома, он вправе искать это на стороне, не так ли? Я ведь не ревную его к книгам, которые он берет у Оскара и Аптекаря, или к буйабесу в ресторане Бонфинже.