Александр Окунь - Ученик аптекаря

— Разрешите?

Мы повернулись. Рядом с нами с улыбкой на лице стоял невысокий лысеющий толстяк лет пятидесяти. Его быстрые черные глаза липко шарили по телу Зайчика.

— Я занята, — равнодушно ответила Зайчик.

— Ваш друг явно не оказывает вам подобающего внимания.

Толстяк бесцеремонно взял бокал из ее руки и протянул мне.

Потом уже я понял, что не должен был этого делать, но тогда, словно загипнотизированный, я взял этот чертов бокал.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал толстяк и снова улыбнулся, — пойдем, дружок.

Зайчик кинула на меня, растерянно стоявшего с двумя бокалами в руках, быстрый взгляд и повернулась к толстяку:

— Хорошо.

Он взял ее под локоть, что-то шепнул на ухо, засмеялся, и они двинулись к площадке.

Я, помертвев от злобы и стыда, стоял, не зная, что делать, как надо поступать в таких случаях, и никто из свидетелей этой сцены — ни Анри, ни Оскар, ни матушка — не подсказал мне. Я стоял с этими проклятыми бокалами в руках и смотрел на танцплощадку. К моему удивлению, толстяк оказался отменным танцором: он непринужденно двигался в такт музыке, и Зайчик легко порхала в его руках. Постепенно вокруг них образовалось пустое пространство, люди стояли и смотрели на эту пару. Зайчик вовсю кокетничала со своим партнером, и я — впервые в жизни — ощутил ядовитый укус ревности. Ее дразнящие глаза не отрывались от масляных глаз толстяка. Кровь стучала в моих ушах: Зайчик, Зайчик, которую я обожествлял, которая была для меня всем самым прекрасным, самым лучшим в этом мире, улыбалась похотливому жирному старику в розовой рубашке с золотыми запонками.

Ноги толстяка лихо носились по паркету, на его отвратительном лице плавала широкая американская улыбка. А музыка грохотала. Темп нарастал. Его щеки, лысина, шея покраснели, лоб покрылся каплями пота, и тут я заметил, что ноги толстяка теряют ритм. На рубашке, обтягивающей его круглый живот, проступили темные пятна. Он рывками втягивал в себя воздух, одна рука судорожно сорвала галстук, а Зайчик как ни в чем не бывало продолжала крутиться вокруг него, только характер ее движений изменился: из порхающего мотылька она превратилась в раскачивающуюся, перед тем как нанести удар, кобру. Гудели барабаны, визжал кларнет, темп рос. Толстяк был похож на загнанного быка, язык высунулся из его открытого рта, выпученные глаза словно умоляли Зайчика прекратить эту пытку, а она продолжала стремительно двигаться, безжалостно подбадривая своего задыхающегося партнера. Вдруг толстяк стал оседать. Кто-то подхватил его. Музыка оборвалась.

В полной тишине Зайчик подошла ко мне. Ее губы были презрительно выгнуты, и странная смесь жалости, обиды и жестокости светилась в ее глазах. Несколько секунд она смотрела на меня, а потом повернулась и быстрыми шагами вышла из зала.

Аптекарь обожал фольклор — устный, музыкальный, — и эта его привязанность передалась и мне тоже, и потому я к пословицам и поговоркам отношусь с уважением, а не как к отжившей рухляди. В частности, мне не раз на собственном опыте приходилось убеждаться в справедливости поговорки «Пришла беда — отворяй ворота». А еще, также путем личных наблюдений, я убедился, что череде бед и горестей обычно предшествует вроде как ничем не связанное с ней событие. А то, что событие это не просто так событие, а предупреждение, понимаешь, увы, как правило, задним умом. Вот таким сигналом и стала свадьба Поляка, да только никто на сигнал этот внимания, как водится, не обратил. И до сегодняшнего дня мне порой хочется верить, что, не сделай он эту глупость, или, как печально сказал Анри, не влипни он в эту вонючку, все могло пойти по-иному, но, с другой стороны, как сказал бы Эли, пойти по-другому — оно, может, и пошло бы, да только все равно пришло бы туда, куда должно было прийти. А Художник, скорее всего, заметил бы в ответ, что прийти оно, конечно, пришло бы, но поступать надо в соответствии со своей натурой и не напяливать чужую личину, даже если она красивее собственной физиономии.

В общем, как ни крути, но именно после этой треклятой свадьбы все пошло вкривь и вкось. Через две недели умерла жена Кукольника. На кладбище он молчал, равнодушно глядя широко открытыми глазами то в голубое весеннее небо, то на могильщиков, деловито забрасывающих яму песком и камнями. Потом, ни с кем не прощаясь, повернулся и, посвистывая, ровной походкой пошел к своему фургону, легко запрыгнул в него, завел мотор и тронулся с места. Проехав метров двадцать, остановился, дал задний ход, поравнялся с нами и, равнодушно глядя на нас, сказал:

— Приходить не надо. — И уехал.

Появился он через две недели. Поставил на стол бутылку бренди, взглянул на Марию. Мария достала из буфета бокалы, поставила на стол. Кукольник взял бокал в руки, щелкнул по нему. Бокал пробежал по рукаву, наклонился к уху.

— Не может быть, — ужаснулся Кукольник.

Подпрыгивая, бокал лихорадочно шептал ему на ухо неслышные нам слова.

— Ну, хорошо. — Кукольник снял бокал с плеча, поставил на стол и провел пальцем по ободку. Бокал отозвался чистым высоким звуком. — Так-то лучше. Какие у нас секреты…

Открыл бутылку, налил. Все выпили, помолчали.

— Прощаться пришел? — нарушил тишину Аптекарь.

— Прощаться, — сказал бокал.

Я вздрогнул и тут же выругался про себя — способность Кукольника чревовещать всякий раз заставала меня врасплох.

Кукольник провел левой рукой по щеке Марии, и на его ладони оказались две сережки с голубыми камешками, улыбнулся, дотронулся до пышной гривы Елены и вынул из волос зеленые бусы. Протянул женщинам — на память.

— Чего ты? — тускло сказал Поляк. Последнее время он часто бывал тусклым. — Чего ты?

— Чего ты, чего ты, — передразнил Кукольник. — Да ничего. В дорогу пора…

Я смотрел на его спокойное лицо и отчетливо понимал, что вижу его в последний раз.

— Ты не вернешься, — сказал я.

— Не вернусь. — Кукольник ласково взглянул в мои повлажневшие глаза. — Но мы оба будем помнить друг друга, не так ли?

Я молча кивнул.

— Время от времени мы даже будем разговаривать друг с другом.

— А как? — встрепенулся я. — Ты будешь звонить?

— Нет, — улыбнулся Кукольник. — Звонить не буду. Но для того, чтобы говорить друг с другом, телефон не нужен.

— А стакан нужен, — заявил бокал.

— Тсс! — Кукольник щелкнул его по крутому стеклянному боку. — Ишь, какой умник нашелся! Впрочем, — он подмигнул Поляку, — от стакана пользы точно больше, чем от телефона.

Побарабанил пальцами по столу. Встал. Поцеловал руку Елене и Марии. Коснулся губами щеки Вероники. Хлопнул меня по плечу. Повернулся к кавалерам. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Кукольник сделал шаг вперед, поочередно обнял каждого, повернулся и пошел к выходу. На мгновение его темный силуэт замер в светлом прямоугольнике дверного проема. Не поворачиваясь, он махнул рукой, и двери закрылись.