Эдуард Русаков - Майский сон о счастье

Дверь распахнулась – и на крыльце появилась радостная, сияющая теща с плачущим Федькой на руках. Следом вышел и улыбающийся священник. Вероятно, мы были у него последние клиенты.

– Вот и славно, – сказал он, кинув на меня лукавый взгляд, – вот и свершилось таинство святого крещения… А солнышко-то на небе какое! Сам Господь, небось, радуется, что раб божий Феодор приобщился к церкви… Или вы со мной не согласны?

Я молча передернул плечами.

– Ох, зря вы так, сын мой, – укоризненно молвил священник.

– Я вам не сын, – огрызнулся я тихо, – это вы мне в сыновья годитесь… только я вас усыновлять бы не стал. И не стыдно – врать-то?

– Господь с вами! – испугался священник, и быстро перекрестил меня. – Чую, чую, душа ваша подавлена великим горем…

– Теща, небось, проболталась?

– Да я сам не слепой, сам все вижу, – и он перестал улыбаться, – все ваши горести на вашем лице написаны… Но поверьте, что скоро, очень скоро вы сами ко мне придете!

– Не будет этого.

– Будет, будет, еще как будет, сын мой. И не раз придете. Помяните мои слова. Ну да бог с вами, ступайте пока. А я буду за вас молиться.

– А я вас об этом не просил, – и я повернулся к нему спиной, и быстро направился прочь. Теща двинулась вслед за мной, катя коляску, в которой спал утомленный обрядом Федька.

А вечером теща созвала родню и знакомых, чтобы отпраздновать крестины. Напекла блинов, нажарила котлет, устроила, короче, пир горой. Я же оставался пассивным и отстраненным, словно все это меня не касалось. Лишь когда выпил рюмку, то на душе полегчало – и я чуть расслабился.

Но тут теща выкинула еще один фортель – вздумала угощать меня «крестильной кашей».

– Что за каша? – говорю. – Я и не слышал о такой.

– А ты скушай, скушай ложечку, – уговаривает эта змея. – На крестинах так принято, чтобы отец кушал крестильную кашу, а потом мне, крестной матери, чтобы денежки заплатил…

Ладно, думаю, черт с тобой, съем, а то ведь не отвяжется. Взял и съел полную ложку – и аж задохнулся, глаза на лоб полезли и слезы брызнули.

– Что за гадость?! – кричу.

А теща хохочет. И все гости тоже радуются. Идиоты.

У меня же слезы льются, льются. В этой каше – и перец, и хрен, и горчица, и черт знает какая еще отрава. Вот уж славный обычай, черт бы вас всех побрал! Так обидно мне стало, вышел я из-за стола, ушел на кухню – и плачу там, плачу, не могу успокоиться.

– Ну чего ты, зятек? – нежно теща меня утешает. – Ты, что ли, обиделся? Это ж такой обычай народный… а на народ обижаться нельзя…

А я все плачу, плачу, и от нее отворачиваюсь, и не знаю, куда мне спрятаться, чтобы не видеть вообще никого, никогда…

Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.

А сегодня ночью мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить нужду безболезненно и комфортно. А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался.

Проснувшись, я принял решение сделать то, что собирался сделать давно, да все как-то откладывал. Умылся, почистил оставшиеся зубы, попил некрепкого чайку, съел вчерашнюю булочку с маком – и отправился в аптеку.

В аптеке я собирался купить по рецепту три стандарта снотворных таблеток. Плюс те два стандарта, что есть уже у меня дома – будет пять стандартов, то есть всего сто таблеток. От этакой дозы подохнет и лошадь. Так что, можно не сомневаться в летальном исходе.

Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал «спасибо» и направился к выходу, но вдруг – с этого волшебного «вдруг» можно было, кстати, и начинать весь рассказ, – так вот, вдруг я увидел в очереди девочку-подростка, в которую был когда-то влюблен, да-да, ту самую, самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней сорок лет назад, и вот я превратился в развалину, а она – это просто чудо! – осталась такой же юной, нежной, грациозной, и такие же светятся светло-карие глаза с золотым отливом, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздернутый носик, и припухшая верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же челка наискосок…

Здравствуй, Галя, – сказал я умирающим голосом. – Здравствуйте, дедушка, – смутилась она, – простите, но что-то я вас не припомню… – Что ты здесь делаешь, Галочка? – Бабушке плохо, вот я за лекарствами прибежала…

Бабушке – плохо. Ты понял, старик, о ком речь? Бабушке – плохо. Твоя первая любовь отдает концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты расстался сорок лет назад – она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, эгоист, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о своей вшивой жизни, о своей собачьей смерти, хотя ты никому не нужен, и смерть твоя, как и жизнь твоя, никому не нужна и не интересна.

Я старый друг твоей бабушки, милая Галя, ведь ее тоже Галей зовут, не так ли? – Да, именно так, Галиной Михайловной. – Мы не виделись с ней много-много лет, и я очень рад, что встретил тебя. Ты позволишь мне навестить твою бабушку? – Да, конечно. Она будет тоже рада.

Вот и славно, Галочка. Вот и славно, моя незабвенная девочка. А вот и я, дорогая, здравствуй, да, это я, ты узнала меня, молодец, ты совсем не изменилась, лишь постарела на сорок лет, ты лежи, не вставай, не волнуйся, я посижу с тобой рядом, я еще поживу, ты еще поживешь, мы еще поживем, уж теперь я тебя не оставлю, а хочешь, я тебя покормлю, потру тебе на терке морковки с яблоком, а хочешь, я почитаю тебе Есенина, помнишь, мы когда-то его любили, а хочешь, я спою тебе песню, наивную блатную песню, которая тебе почему-то нравилась, и мне тоже, тоже, да ты спи, ты не плачь, ты закрой глаза, вот так, хорошо, подпевай тихонько, ага… так здравствуй, поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок – на берег Дона, на ветки клена, на твой заплаканный платок… мы еще поживем, любовь моя, мы еще полетаем вдвоем во сне, только это уж будет не наш сон, не наш сон, не наш…

С того дня, как мы с Машей поняли, что любим друг друга, наша жизнь превратилась в ад, в круглосуточное притворство, в бесконечную игру в прятки, в очень даже рискованный аттракцион.

Вот и сегодня, когда я позвонил ей из своей хирургической клиники, чтобы договориться о вечернем свидании, мне пришлось изъясняться намеками, лгать, актерствовать, чтобы чуткие мои коллеги-врачи не расчухали, что я говорю с существом женского пола.