Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

Стоять было тяжело, ныла поясница. Участковая вечно ругалась, что не следит за весом… Да разве она ела?! Так, перехватывала на ходу. Это все болезнь, обмен веществ. А врачам-то нынешним — лишь бы на больного свалить и не лечить.

«Как же это унизительно», — подумала Татьяна Александровна с веселой злостью на себя и на весь окружающий мир. Она вычеркивала сестру из памяти столько лет, а выходит — не вычеркнула; как пришла беда, так и бежит к ней — никакой гордости. Хотелось плакать, но глаза были сухие.

Набрала упрямо еще раз, попала явно не туда, сбросила…

Интересно ли ей было, как живется Ольге? Честно сказать, не очень. Представлялся некий условный заграничный рай, не омраченный бытовыми мелочами, хоромы и хрустали, блестящее авто да стриженная лужайка перед белым крыльцом.

Татьяна Александровна опять взялась за трубку — уже хотя бы затем, чтобы выкрикнуть Ольге: от нее ничего, НИЧЕГО не нужно! Но тут телефон сам вдруг заголосил, и сердце ухнуло в пятки. Отдернув руку, как от горячего, Татьяна Александровна смотрела на аппарат. Наверняка это были они . Вышибалы. Каким-то образом она их всегда чувствовала.

За спиной послышались шаги. Наташка влетела в коридор, отодвинула мать плечом.

— Але! — сказала с вызовом. — Нет. Нет. Нет. Не проживает. Я вам русским языком объясняю — он здесь не проживает! — И шарахнула трубку обратно. — Вот же суки, господи!

— Осторожно, побьешь! — Татьяна Александровна выхватила трубку.

— Новую куплю! — огрызнулась Наташка. — И сколько раз тебе говорить — ничего они нам не сделают! Слова это все, понимаешь?! Слова! Вот это все, что они городят, — противозаконно!

Татьяна Александровна стояла растерянная и смотрела на дочь будто бы снизу вверх, хоть роста они были одинакового.

— Все мам, не стой, — велела Наташка и пошла из коридора. — Поди вон лучше во двор, посиди. Тепло-то как!

— Некогда мне рассиживать, скоро Женька из школы, — с тихой досадой буркнула Татьяна Александровна и, дождавшись, пока Наташка выйдет, опять набрала номер.

Глава 9

Любила ли она Толю? Пожалуй, любила, если принять в расчет степень самоотречения, с которой пыталась его спасать. А пожалуй, и нет, потому что не жалела его ни минуты. Сама же Таня никогда себе этого мещанского вопроса не задавала. Любила, не любила — что за пережиток. В идеале от каждого было по способности, каждому по потребности, а Таня огромную за собой знала способность к жертве. А Толя — что Толя? Толя ей, в общем, нравился. Он был симпатичный: высокий, тоненький, но не слабак; с изгибом ресниц, с излетом бровей, ямочками, кудрями и прочими атрибутами мальчик о вой красоты, которая редко переходит в мужскую. Толя был добрый. В том смысле, что не умел никому отказать. От того и шли все его проблемы. И не то чтобы Толя вовсе не имел собственного голоса, но хор других был до того громок, что он вечно велся за самым сильным. И как назло — этот самый сильный голос ни к чему не звал хорошему, а звал то в пельменную за углом, то в пивнушку через два квартала, плюс разминка винишком в общежитии… бедная Толина голова болела все время, где тут было задуматься, тем более, когда денег полные карманы, а родители еще пришлют — они так гордятся, что мальчик учится в столице.

Таня боролась за него. Утром перехватывала под дверью комнаты и под руку вела на лекции, непохмеленного и обессиленного. Бледный, со страдальческой миной, Толя покорно вздыхал и шагал куда ведут. На лекциях Таня садилась рядом, не давала уснуть, больно толкая под ребра, после занятий тащила в библиотеку, и если видела, что взгляд его буксует, отбирала книгу и начинала читать вслух, чтобы хоть что-то осело у Толи в памяти. Это не помогало. «Почему?!» — удивлялась Таня. Пока не поняла, что друг под ее чтение спит с открытыми глазами. Он научился даже не моргать во время этого ликбеза.

Толины дружки немного презирали Таню, но и побаивались. Общественница и активистка, она была опасно близка к деканату. Однако не сдавались и они — полные карманы нежадного Толи будоражили воображение.

Толю прятали. Ночью уводили спать в соседние комнаты, на другие этажи, и часто случалось — Таня напрасно ждала под дверью; выходил сосед, второй, сообщали, что Толя не ночевал, она не верила, рвалась проверять и находила пустую койку либо постороннего «сменщика»; потом Толя чаще всего пропадал на три-четыре дня и отыскивался, когда по карманам начинал насвистывать ветер. Зеленоватый, виноватый, иногда и побитый, он плелся в институт, Таня отчитывала его — без толку, но через неделю-другую приходил из Бодайбо новый перевод, и история повторялась.

Однажды удрал прямо из библиотеки. Таня сидела в читальном зале и зубрила. Тихо шелестели страницы, кто-то что-то бормотал шепотом, и во всем такое было умиротворение, что Таня зачиталась. Очнулась минут через сорок. Толи нигде не было. Она побежала в коридор, в холл — никого. Испугалась, не сделалось ли человеку плохо (с утра он был бледный и опять в испарине, не грипп ли), попросила ребят с пятого курса поискать в санузле — но те нашли распахнутое окно и сквозняк, звенящий в старых рамах… В этом глупом бегстве через туалет столько было унижения!

Таня сдала книги, не доучив намеченного, и в сквере, за кустами оглушительно пахнувшей сирени дала волю слезам. Дело было в мае, перед сессией. На третьем, даст бог памяти, курсе. Таня сидела на гнилом бревне у забора, подложив под себя две толстых тетрадки, и горячие слезы так и бежали по щекам. Себя было ужасно жаль. Вот и мама умерла, и Толя сбежал, и кому она нужна, если не может уберечь от беды ни-ко-го…

Таня вспомнила о скором приезде Оли, которая еще только собиралась поступать, и решила про Толю: черт бы с ним, спивается — пусть. Вот сопьется и будет знать! Она поднялась, обтряхнула тетрадки и гордо распрямилась. Кусты зашуршали, качнулись, расходясь, — и навстречу вывалилась толпа однокурсников. В сумках у всей честной компании позвякивало. В хвосте, обнимаемый за плечи, влекся Толя. Глаза беглеца возбужденно блестели, и на щеках, таких бледных два часа назад, играл лихорадочный румянец предвкушения. Таня с презрением прошла мимо. Толя съежился и постарался спрятаться за спины товарищей. Товарищи зареготали, заулюлюкали вслед — и так это было противно, что слезы мгновенно высохли. А Толя в тот вечер отравился, намешав, подрался с теми, с кем выпивал, и весь вечер блевал под окнами общежития, куда вахтерша его «в таком виде» не пустила.

В ту сессию он и нахватал хвостов, едва не вылетел.

— Мам, у кого акцент?

Наташка была нечесаная, хоть дело шло к полудню, мешковатая, словно зевающая всем своим большим телом. На ней был скользкий китайский халатик чуть выше колен, в немыслимых цветах и птицах. Коленки у Наташки были оплывшие, туго натянутые лосины бугрились на них и задирались, лезли вверх по мясистым бледным икрам. Татьяна Александровна внимательно посмотрела на дочь, брезгливо скривилась и отвернулась. Наташка все слышала. Вот некстати!