Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

Начиналось странное время. Когда самый распоследний диссидент, невзирая на все возможные риски, включая юридический, легко находил единомышленников и сочувствующих, а правоверные комсомольские романтики вроде Тани оказывались в изоляции — словно школьники, которые насолили всему классу, и им объявили бойкот.

Позже напишут в мемуарах и покажут в документальных фильмах — что шестьдесят восьмой стал годом перелома, годом избавления от последних иллюзий. Но Таня, пропустившая оттепель со всеми ее надеждами, прозубрившая ее за школьной партой, так и останется непрозревшей — это часто случается с людьми, слишком уверенными в собственной правоте и не умеющими слушать, наблюдать и делать выводы. Она отстанет от времени на каких-нибудь пять-десять лет — да так и не догонит. Максимализм и упрямая инфантильность не дадут ей сделать циничную комсомольскую карьеру, присосаться к благам. Только в начале девяностых Таня признается себе, что прожила нелепую жизнь и осталась у разбитого корыта, как старуха у Пушкина, которая пострадала тоже от великого самомнения, а не от жадности. Но это случится позже, а пока Таня сидела в столовой, ела разваренные сухофрукты алюминиевой ложечкой — и все у нее было впереди, и хорошее, и плохое.

А потом родилась Наташка, и веселье кончилось. Толя на радостях развязал — и не смог остановиться.

Как чувствовала, она не хотела ехать рожать в Братск, но диагностировали тазовое предлежание, ехать пришлось, пришлось соглашаться на кесарево. Наташка родилась крупная, почти четыре кило. Швы заживали плохо, Таня нервничала, Наташку приносили в палату на кормление орущую и обиженную, и другие мамочки только косились — их дети спокойно спали, пока не начинали есть, а едва насытившись, засыпали снова, одна Наташка ревела, как иерихонская труба.

Толя никак не ехал. Таня мысленно уговаривала себя, что это из-за работы, что в выходные заберет их с дочкой. Но в субботу вдруг явился смущенный Юрчик Бойко. Таня сошла с крыльца на ватных от дурного предчувствия ногах, Юрчик помог спуститься, ловко забрал Наташку — у самого было два пацана, он хорошо умел обращаться с грудниками. Наташка, по счастью, спала, но даже во сне голодно причмокивала и хмурилась от солнышка, бьющего в лицо.

— Ты это… не бери в голову… — смущенно пробормотал Юрчик, усаживая Таню на заднее сиденье «Волги» и подавая Наташку. Наташка недовольно пошевелилась, пискнула, но не проснулась.

— Где он? — спросила Таня.

— Дома отсыпается. — Юрчик устроился впереди, и машина тронулась.

— И сколько он… так?..

— Понимаешь, Танечка… — замялся Юрчик, — тебя ведь в пятницу увезли… это вышло…

— Что, не вовремя? — горько усмехнулась Таня.

Она не хотела плакать, но роды ее ослабили — какая-никакая, а все-таки операция; слезы непроизвольно катились по щекам, а она их даже вытереть не могла, боялась потревожить Наташку. Юрчик поймал ее растерянный взгляд в зеркале заднего вида и стыдливо отвернулся.

— Да ты не переживай, Тань. Все образуется.

Дочка проснулась, заверещала. Пришлось расстегивать кофточку, вынимать грудь… Она чувствовала несвежесть кофточки, ей мерещился кислый запах пота, на груди подсыхало молочное пятно, застывали его заскорузлые края. Она ненавидела всех: Толю и его дружков, Юрчика, водителя, акушеров, даже Наташку. И, конечно, свою полную беспомощность.

А Толя вовсе не хотел ничего плохого, он вполне серьезно думал, что больше капли в рот не возьмет, раз у него теперь ребенок. Друзья-приятели помогли ему раздобыть кроватку, и он лично укрепил ее по периметру, каждый прутик проверил. И сам сколотил что-то вроде пеленального столика. Толя старался изо всех сил, честное слово.

Таню увезли утром, весь день будущий отец не находил места, а к вечеру дозвонились, докричались до Братска и поздравили молодого отца — девочка, три восемьсот! Гуляем!

Ну как было не отметить?

Когда Таня переступила порог, она не узнала комнату. Детская коляска напоминала разоренную поленницу: бутылки из-под вина, водки, портвейна; кажется, были и коньячные, со звездочками. На пеленальном столике стояла парадная тарелка с золотым ободком, и из нее торчали, словно колония кораллов, окурки. Под окном явно затирали какую-то мерзость, извергнутую из самых глубин. Повсюду валялись объедки, жестянки из-под консервов, одежду кто-то свалил на кровати, и она возвышалась там неряшливой горой, на вершине которой, как кремовая розочка на торте, свернулась чехословацкая курточка… Таня сначала подумала, что Толя спит под этим тряпьем, и, не будь заняты руки, схватила бы что-нибудь тяжелое, прошлась по мерзкой куче. Но нет, Толи там не было. Уже не было. Проснувшись за пару часов до Таниного приезда и оценив размеры бедствия, молодой отец позорно бежал.

Таня стояла, прислонившись к стене. Юрчик подвинул ей стул, стряхнув пустые консервные банки, она тяжело опустилась, пристроила спящую Наташку на коленях. Сидела и тупо смотрела перед собой, пока Юрчик торопливо ликвидировал разруху. Только спрашивал тихонечко — куда положить то, где взять это… гвозди сам нашел, но стучать не решился, и под днище кроватки подставил в трех местах бутылки из-под «Токая», как раз они по высоте подходили… Таня взглянула равнодушно и отвернулась. «Я попозже по-нормальному поправлю», — смущенно пообещал Юрчик. Остальные бутылки он выносил за дверь по четыре в руке, ловко зажав между пальцами, чтобы не греметь.

Он в тот раз даже полы помыл. Комната засияла как новенькая, красная курточка парадно повисла у двери, обувь выстроилась парами, кровати укрылись крахмальным, белоснежным… и кто бы знал, как же Таня возненавидит Юрчика с того дня. Так и не сможет простить своего унижения. До самого отъезда Тани из Усть-Илима он будет ухаживать за ней. Она будет гнать Юрчика к жене — и чем яростнее, тем настойчивей он будет возвращаться, — это несколько лет будет питать всеобщее любопытство. Общественное мнение будет не на стороне Тани — ну, действительно, чего ломается? А Юрчикова жена будет ходить к ней в сопровождении подросших мальчишек и закатывать скандалы — тем более глупые, что Таня ни разу не даст для них повода.

Толя вернется на следующий день, к обеду — с заплывшим глазом, с неряшливым букетом жарков, которые нарвет за общежитием. Он протрезвеет, и в первые недели жизнь пойдет своим чередом. Он будет клясться: нет, никогда, ни капли! И поначалу Таня его, конечно, простит. К концу лета приедут из Бодайбо свекор со свекровью — наконец-то знакомиться с Таней, смотреть внучку. Они навезут денег и гостинцев, будут тешкаться с Наташкой и не примут всерьез ни одну Танину жалобу… ну подумаешь, расслабился мальчик, гульнул на радостях — это нормально, по-мужски . Все будет обращено в прибауточки, в эдакие семейные частушки, пропетые бойким голосом под притоп с прихлопом. Испуганный Толя в присутствии родителей рюмки в рот не возьмет, подтверждая мнение свекрови, что мальчику досталась девица с гонором, даром что отличница. С той поры свекровь невзлюбит Таню — и больше никогда ее не услышит, даже не попытается.