Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

— Твоя-то лыжница что ж лыжи дома забыла? По асфальту несподручно?

А сподвижницы смеются. И видно — не над Ольгой, над ней. Одна говорит:

— Лыжи-то, поди, по склерозу дома оставлены. Она только с виду молодуха. Что ж ты, Татьяна, не проследила, выпустила из дому неукомплектованную?

— Она у тебя, — другая спрашивает, — к олимпиаде готовится, что ли?

Сидят гюрзы, радуются и семечки из кулаков вылущивают — от шелухи белым-бело, как снегу нападало. А Маринка не унимается:

— Хороша во Франции сборная по лыжам!

— При чем тут Франция?! — окоротила Татьяна Александровна. — Сестра в Чехии живет, понятно?!

— А… какая разница, — отмахнулась Маринка. — Франция, Чехия — один хрен. Евро-о-опа.

Отвернулась Татьяна Александровна гордо и пошла на рынок — а внутри все так и колотится от обиды. И самая большая обида не на этих куриц — с них что возьмешь, — а на Ольку. Палки-то складные. Что бы стоило отойти подальше. Хоть за угол! Вот там разложи свои палки — да и шагай тихонько, пока не видит никто.

Грустно было Татьяне Александровне. Сто раз себя прокляла, что пригласила… От Наташки она ничего хорошего не ждала, но чтобы так расстилаться? Ну и пусть родная тетка! Ольга, кажется, не замечала, но она-то видела, как Наташка хвостом подметает — забери ты меня в Кралупы! Раскатала губу. Оттуда и вопросы — что у вас да как. Примеряется. Конечно… игрушку электронную как они с Женькой увидели — так и решили, что Олька миллионерка, а в европах молочная река кисельные берега протекает, селись по берегам кто хочешь. Вот дуры-то, а. Ждали их в европах… Как там Маринка называет? Француженка? Француженка и есть! С утра причесочка, за ушко духами кап, брючки нагладит… Только, как ни старайся, от возраста не убежишь. Локоточки-то не шибко разгибаются. И пальцы по утрам как деревянные. Уж она знает, сама мучится который год. Что ж палки-то хваленые от артрита разве помогли?

Она-то думала — поговорят. Может, не в первый день — но обязательно сядут вдвоем, поговорят по душам. И тогда можно будет наконец-то простить. Но не садились, не говорили. Вечером зашла к ней перед сном — сидит Олька, шею кремом мазюкает, — зашла, встала у порога. Спросила — будто бы в шутку, а на самом деле всерьез, — помнишь, как наказала тебя? Когда ты тут насвинячила? А она смеется. И непонятно — помнит, нет, границу меловую. Смеется… и по-хозяйски так по диванчику хлопает. Садись, мол.

Так и ушла к себе в кухню ни с чем. И уж больше не пыталась говорить. Бесполезно. Денег привезла — и спасибо. В рожу теперь сунуть те деньги проклятым вышибалам и жить спокойно!

С тех пор, как Ольга приехала, Татьяна Александровна почти не спала — все думала, думала… и внутри шевелился малый червячок сомнения. Ничего предосудительного, если разобраться, Ольга не делала, жила как привыкла, не злилась, не обижалась, утром выходила с улыбкой, спрашивала: «Танечка, как спалось?» — и вопрос звучал как издевательство, да никак не спалось! Хотелось раздавить, уничтожить проклятого червячка и вернуть уверенность в своей правоте… но только отчего, если Таня права, отчего Олька так хорошо выглядит, отчего она счастливый человек, — а Таня ничего не чувствует от жизни, кроме тяжести? Или дело в том, что справедливости не существует? Что всегда обречен мучиться правый и беззаботно посвистывать виноватый?

Спроси ее, зачем сохранила курточку, она бы плечами пожала: добротная вещь, еще послужит. На могилку сходить, по грибы. Кому сходить? А хоть бы Женьке. Чтобы парадное не трепать. Подрастет Женька и очень даже доносит курточку. Наташка в старших классах в ней в школу бегала, хоть и выцвела курточка к тому времени. Ну и что? Молнии, кармашки — ни у кого такой не было. Это к концу девяностых что хочешь стало можно купить, были бы деньги, а тогда курточка была еще о-го-го. В голову не пришло бы, что однажды Олька и курточка торжественно встретятся. Прямо мистика!

Кажется, это был единственный раз, когда равнодушно-приветливая, отстраненная Ольга едва не прослезилась. И ведь не сразу поняла-то. А когда указали — та самая. Стояла — и все ощупывала вылинявшую материю, бормотала — сколько лет, сколько лет! Только Татьяну Александровну не это удивило, а что курточка застегнулась. Сама-то она после пятидесяти поперла как на дрожжах. А Ольга, если не присматриваться, девочка и девочка.

Она не завидовала сестре. По крайней мере, ей хотелось думать, что не завидует. Но прошла неделя, и она поймала себя на том, что чуть дольше задерживается у зеркала, чуть внимательнее следит за щеткой, гуляющей по волосам… Волосы сделались тусклыми, цвета дождя и паутины — старуха, совершенная старуха!

Не ее одну потянуло к зеркалу. Прошло дней десять с первого столкновения у скамейки, и Татьяна Александровна вдруг отметила, что на Маринке вместо шлепанцев — босоножки. Нарядные, белые, с двумя ремешками крест-накрест и сидящим в перекрестье лаковым цветком. Раньше Маринка никогда не ходила на скамейку в парадном. Опять же халат. Вместо халата были на Маринке вьетнамские бриджи с рынка, какие весь город себе накупал на лето, а сверху — полосатая футболка навыпуск. Сначала она подумала, что Маринка завернула на скамейку случайно. Но и через два часа та сидела при параде, и на следующий день. Зеленые бриджи менялись с голубыми, полосатая футболка — с розовой кофточкой в рюшах.

Шли дни. Подружки Маринкины тоже не отставали. Первая отметилась нарядной косынкой, а халат заменила ситцевым платьем. Вторая подстриглась — и белые волосенки, раньше как попало собранные надо лбом заколкой, теперь лежали аккуратной шапочкой.

— Физкульт-привет! — рапортовала стерва-Маринка. — Что ж ты, Татьяна, за сестрой-то не подтягиваешься, на лыжах не выходишь?

— Тебя не спросили! — огрызнулась.

— А и что бы не потренироваться, Тань? Дело молодое. Заняла бы палки у француженки — и шасть-шасть.

Подружки согласно захихикали.

— Вы, зато, посмотрю, подтягиваетесь за милую душу. Прям помолодели на тридцать лет, так вырядились!

Старшие обиженно поджали губы, а Маринка аж побагровела. Бросила зло:

— Что ж нам теперь, и приодеться нельзя? Или мы уж не женщины?!

— Ну какая ты женщина, Марин? Ты — баба, — ответила.

— Это я баба?! — возопила Маринка, вскакивая. — Ах ты ж гада подколодная!

— Базарная баба, — уточнила Татьяна Александровна и гордо прошла мимо.

Не родство, не благодарность за доллары, а противостояние у скамейки постепенно примиряло с приездом сестры. Только сейчас, защищая ее, она стала чувствовать подобие близости.

Конечно, иногда Ольга обижала до слез — сама того не понимая. Это как с Костей, будь неладен… откуда взялся он, тридцать лет его в Военграде не было… Он ведь ее-то не узнал, Таню. А зато сразу узнал сестрицу. «Оленька?! Какими судьбами!» Какими-какими… потому что Таня позвала. Обрадовался и давай расспрашивать — и уж только потом, мазнув по ней взглядом, что-то такое понял вдруг, запнулся… и через паузу, промеж необязательных реплик, задал вопрос… нашел о чем спросить! как здоровье…