Джон Ирвинг - В одном лице

— Сочувствую вашим бедам , — сказала мне миссис Делакорт. Только тут я вспомнил, что не знаю, в каком колледже собирается учиться Делакорт. Теперь он мертв, и я жалею, что так и не спросил его тогда. Может быть, выбор колледжа был важен для Делакорта — может быть, так же важен, как не важен он был для меня.

Репетиции пьесы Теннесси Уильямса не отнимали у меня много времени — роль-то была маленькой. Я был занят только в последней картине, где на сцене остается одна Альма, подавленная женщина, которую прекрасно могла бы сыграть мисс Фрост — по мнению Нильса Боркмана. Альму играла тетя Мюриэл, самая подавленная женщина, которую я когда-либо видел, но мне удалось вдохнуть жизнь в своего «молодого человека», воображая на ее месте мисс Фрост.

Молодой человек должен быть увлечен Альмой, так что повышенное внимание к груди тети Мюриэл казалось мне естественным для этой роли, хотя грудь у нее была гигантской (и, по моим понятия, отталкивающей ) по сравнению с грудью мисс Фрост.

— Билли, тебе обязательно пялиться на мою грудь? — спросила меня Мюриэл на одной достопамятной репетиции.

— Предполагается, что я в тебя влюблен, — ответил я.

— В меня всю , как мне представлялось, — ответствовала тетя Мюриэл.

— Я думаю, молодому человеку уместно таращиться на грудь Альмы, — подчеркнул наш режиссер Нильс Боркман. — В конце концов, этот парень продавец обуви — он не очень рафинадный .

— Когда мой племянник так на меня смотрит, в этом есть что-то нездоровое! — возмутилась Мюриэл.

— Конечно, грудь миссис Фримонт привлекает взгляды многих молодых человеков! — сказал Нильс в неудачной попытке польстить Мюриэл. (Я на минуту забыл, что тетя не жаловалась, когда я таращился на нее в «Двенадцатой ночи». Ах да, но ведь тогда я был пониже, и грудь Мюриэл мешала ей увидеть меня.)

Моя мать вздохнула. Дедушка Гарри, игравший мать Альмы — и потому щеголявший парой огромных фальшивых грудей, — предположил, что «совершенно естественно», если любой молодой человек пялится на грудь «щедро одаренной» женщины.

— И ты называешь меня, собственную дочь, «щедро одаренной» — поверить не могу! — вскричала Мюриэл.

Мама снова вздохнула.

— Все пялятся на твою грудь, Мюриэл, — сказала она — Было время, когда ты хотела , чтобы на нее пялились.

— Лучше не развивай эту тему — было время, когда и ты кое-чего хотела, Мэри, — предупредила ее Мюриэл.

— Девочки, девочки, — сказал дедушка Гарри.

— А ты бы помолчал, старый трансвестит! — отрезала мама.

— Может, мне можно смотреть на одну из грудей, — предположил я.

— Не то чтобы тебя волновала хоть одна из них, Билли! — крикнула мама.

Той весной многие вздохи и крики мамы адресовались мне; когда я объявил о своих планах поехать в Европу с Томом Аткинсом, мне досталось и то, и другое. (Сначала, конечно, вздох, за которым тут же последовало: «С Томом Аткинсом — с этим гомиком !».)

— Дамы, дамы, — вмешался Нильс Боркман. — Этот Арчи Крамер — дерзкий молодой человек, он ведь спрашивает Альму: «А чем тут можно заняться в вашем городе, как стемнеет?» [9]. Это же довольно дерзко , правда?

— Ах да, — подхватил дедушка Гарри. — И есть еще ремарка про Альму: «его юношеская неуклюжесть помогает ей собраться с духом». И вот еще одна: «откинувшись на скамье, смотрит на него из-под полуопущенных век с некоторым даже, пожалуй, намеком». Я думаю, Альма вроде как подзуживает этого парня взглянуть на ее грудь!

— Одного режиссера с нас довольно, папуля, — сказала ему мама.

— Я не играю «намеков», я никого не подзуживаю смотреть на мою грудь, — сказала Мюриэл Нильсу Боркману.

— Ну ты и здорова врать, Мюриэл, — сказала моя мама.

В последней сцене должен быть фонтан — чтобы Альма дала молодому человеку одну из своих снотворных таблеток, а тот запил ее водой из фонтана. Сначала в этой сцене были и скамейки, но Нильс решил их убрать. (Мюриэл никак не могла усидеть спокойно, когда я таращился на ее грудь.)

Я уже предвидел проблему, связанную с отсутствием скамеек. Когда молодой человек узнает, что в городе есть казино, предлагающее (по словам Альмы) «все мыслимые удовольствия», он произносит: «Так какого же черта мы тут сидим?». Но скамеек не было; Альме и молодому человеку не на чем было сидеть .

Я указал на это Нильсу:

— Может, лучше сказать «Так какого же черта мы тут делаем ?». Ведь мы с Альмой не сидим — нам не на чем сидеть.

— Билли, нельзя просто так взять и переписать пьесу — она уже написана, — сказала мама (наш вечный суфлер).

— Значит, вернем скамейки, — устало сказал Нильс. — Мюриэл, тебе придется сидеть спокойно . Ты только что поглотила снотворную таблетку, помнишь?

— Поглотила ! — воскликнула Мюриэл. — Надо было поглотить весь пузырек! Не могу я сидеть спокойно, когда Билли таращится на мою грудь!

— Билли не интересуют груди, Мюриэл! — заорала моя мама. (Это было неправдой, как мы с вами знаем — просто меня не интересовала грудь Мюриэл .)

— Я просто играю — вы не забыли? — сказал я тете Мюриэл и маме.

В самом конце пьесы я убегаю ловить такси. Альма остается в одиночестве. Она «медленно поворачивается лицом к залу и все стоит с поднятой рукой — жест изумления и неотвратимости, — пока не опускается занавес».

Я понятия не имел, как выкрутится Мюриэл — «жест изумления» был далеко за пределами ее возможностей. А вот что касается «неотвратимости» — тут у меня сомнений не было, неотвратимость она могла передать.

— Давайте разок попробуем еще, — умолял нас Нильс Боркман. (Когда наш режиссер уставал, порядок слов иногда подводил его.)

— Давайте попробуем еще разок, — поддержал его дедушка Гарри, хотя миссис Уайнмиллер и не появляется в этой последней сцене. (В парке сгущаются сумерки; на сцене остаются только Альма и юный коммивояжер.)

— Веди себя нормально, Билли, — сказала мне мама.

— Последний раз, — сказал я, улыбнувшись так мило, как только мог — и маме, и тете Мюриэл.

— Вода… очень холодная, — начала Мюриэл.

— Вы что-то сказали? — обратился я к ее груди — живо , как и указано в ремарке.

«Актеры Ферст-Систер» давали премьеру Теннесси Уильямса в нашем маленьком театре примерно через неделю после моего выпуска из Фейворит-Ривер. Ученики академии никогда не ходили на спектакли любительского театра; поэтому было не важно, что все, кто жил в интернате, в том числе Киттредж и Аткинс, разъехались по домам.

Все представление, до двенадцатой и последней сцены, я просидел за кулисами. Меня больше не волновал неодобрительный взгляд мамы на дедушку Гарри в образе женщины; я уже узнал все, что хотел об этом знать. Миссис Уайнмиллер «была в детстве избалованной, эгоистичной девчонкой и сохранила нелепую ребячливость и в зрелые годы, прячась за нее и оправдывая ею свою полнейшую безответственность. Знакомым жена мистера Уайнмиллера известна как его „крест“».