Иван Комлев - Ковыль

В первую ночь к ней пришла ночевать соседка, Галина мать, чтобы не страшно было. Баба Поля помнила: так надо, но страха у неё и не было – только тоска и боль, и такая ясность, что она могла, как наяву, разглядеть каждый свой прожитый день. Она просидела всю ночь рядом с Тимофеем, передумала все свои думы, вспомнила всю свою жизнь – трудную, горькую, но оказывается, счастливую. И главное в этом счастье – Тимофей и его дети. Горчило от сознания, что не было её у постели в последнюю его минуту. Может, воля у него какая была, может, сказать напоследок что хотел, а – некому. Как она скажет детям, каким он был при последнем своём дыхании?

Тимофей Несторович лежал принаряженный и потому казался строгим и торжественным, затаённая улыбка на его лице не портила значительности происшедшего.

Костюм из доброго чёрного сукна и белая рубашка с галстуком – в таком виде Тимофей Несторович не ходил при жизни. И костюм этот надевал всего несколько раз, когда кто-нибудь из детей приезжал в гости. Да и то надевал лишь после долгих и настойчивых уговоров Полины Филипповны; походит чуть и норовит снять. Стеснялся, говорил, что жмёт, что непривычно ему в такой упряжке.

Теперь не жмёт. На усохшем теле пиджак свободным стал, отлетела душа – вот и уменьшился, душа у человека – не пустое место.

Два костюма покупали Тимофею Несторовичу за их совместную жизнь. Первый – в сорок пятом году. Скольких трудов стоило купить тот костюм – не приведи господь! А не купить было нельзя. Сказали, что награждать медалью будут, кто в войну на работе отличился. Списки на заводе составили, фотографировали…

Костюм купили, а не понадобился: вычеркнули Тимофея из списка, потому как у него жена осуждённая оказалась. И через двадцать лет Тимофея миновала награда: юбилейную медаль выдавали лишь тем, у кого была та, первая.

Когда Матвеев, товарищ Тимофея по заводу, по этому случаю загоревал, Тимофей Несторович сказал ему:

– Ты скажи: заломали мы фрица?

– Само собой, – отвечал Матвеев.

– Жизнь при мне – какую ещё надо медаль?

…Костюм тот – одно название по нонешним временам, что костюм, – понадобился: надел его Тимофей один раз, когда повёл Полину Филипповну в загс; она отказывалась идти: она и с первым-то мужем не расписывалась, но Тимофей Несторович так на неё посмотрел…

Потом тот костюм, и не дорос ещё, Васятка на себя пристроил…

Баба Поля почти не участвовала в приготовлениях к похоронам, всё шло своим чередом. Помыли и переодели Тимофея Несторовича, изготовили ложе, на котором лежал он, ожидая последнего своего земного пути; разослали телеграммы в четыре конца, заказали гроб, оградку и могилу, выправили документ о смерти. Все хлопоты и расходы взял на себя завод.

На летней кухне всё вымыли и стали готовить что необходимо к поминкам; летней кухни оказалось мало, и готовили ещё в доме у Гали.

У смерти – свои права, дел земных она не признаёт. Бросив всё, на следующий день, к вечеру, прилетели трое: Алексей, Аня и Вера. Прилетели почти враз: аэропорт из-за плохой погоды – будто нарочно после смерти Тимофея Несторовича всю ночь и утро валил густыми хлопьями снег – аэропорт не принимал самолёты, а потом они садились один за другим; у стоянки такси образовалась очередь – в ней и нашли друг друга дети Тимофея Несторовича.

С их приездом баба Поля почти очнулась от забытья, она и поплакала – в первый раз с той минуты, как до её сознания дошло, что Тимофей Несторович умер, погоревала вместе и с каждым поврозь; надвинулись на неё заботы; ночь и следующий день надо было прожить за двоих, за себя и за Тимофея Несторовича. Прожить достойно. Это и держало Полину Филипповну, иначе б слегла.

Не было самого меньшего – Васи. К исходу вторых суток он прислал телеграмму: приехать не сможет – пурга, самолёты не летают. Север крепко держал своих пленников, со смертью и то не считался.

Баба Поля загоревала. А тут ещё одна печаль не отпускает ни на шаг – Марья.

Когда баба Поля ждала детей, ей казалось просто: спросить у них о Марье – и всё. Пусть решат. Но вот приехали – и неизвестно: надо ли спрашивать? Робость взяла бабу Полю: не обидеть бы ненароком. Сами, может, скажут ей, как быть. Такие взрослые, что будто чужие стали. Опять. Так и не спросила.

Как подошла минута, когда покойного нужно было из дома выносить, опять худо стало бабе Поле. Слабость взяла, и в глазах то ли дым, то ли горький туман. Её поддерживали.

Сквозь туман она видела, как вынесли гроб и поставили на табуретки во дворе, как прощались все, склонив обнажённые головы, как незнакомый мужчина зачем-то чикал фотоаппаратом, как потом пронесли гроб немного по улице, а затем поставили на открытую машину и повезли. Подняли вместе с Тимофеем Несторовичем в машину и её.

И люди ехали в машинах, в автобусах, а кто шёл пешком – кладбище было недалеко… И она как в чаду: прощалась, ехала, шла…

Народу оказалось много, так, что баба Поля не могла понять: если ещё кого-то хоронят, то почему все собрались у Тимофеевой могилы? И что они хотят узнать у Саши, Александра Григорьевича? Он держит шляпу в руках, прижимая её к груди, и говорит.

Слова не доходят до неё, но она понимает и его, и других, незнакомых ей людей. Они знали Тимофея Несторовича в иной жизни, на работе. Знали о нём своё, неведомое ей. Делились горем, общим на всех, кто пришёл сюда. В печали их слов для неё таится надежда, будто не в землю уходит Тимофей Несторович, а остаётся не ней невидимым светом, который возьмут себе и сохранят эти люди. И когда они, свершив свой путь на земле, лягут в неё, опять не погаснет свет – так будет всегда, из поколения в поколение, из сердца в сердце: растворится свет, но не погаснет, умножится.

Они дарят ей и детям утешение, которое почти не доходит до сознания сейчас, но воспримется потом, когда поутихнет боль.

Опять прощание. Она наклоняется и трогает губами его немой и холодный лоб. «Это не Тимофей. Это кто-то чужой, незнакомый».

Гроб закрывают крышкой и начинают поспешно заколачивать гвозди. «Почему они торопятся?» Гроб уплывает вниз, кто-то всхлипывает. Алёша придерживает её под руку, помогая взять в горсть землю. Она берёт влажную глину свободной рукой и сыплет вниз. И все начинают бросать горстями землю. Потом появляются лопаты, все отступают от могилы, земля летит вниз и гулко бухает о крышку гроба. В онемевшем теле Полины Филипповны нет сил, лишь в голове шевелятся редкие и вялые мысли: «Опять торопятся».

Земля плохая, с мёрзлыми комьями, и в груди отдаётся болью, как если бы тело Тимофея Несторовича было не защищено от летящих в могилу камней. «Нехорошо это».

Подъезжает машина, самосвал, и в яму сыплется рыхлая земля. Быстро и просто. Вырастает холмик. Его выравнивают, обрезают лопатами. Деловито и споро. Потом устанавливают металлическую пирамидку со звездой и фотографией и, наконец, оградку.