Александр Бушковский - Праздник лишних орлов [сборник]

Губы его беззвучно шевелились. Далеко под концевым поплавком в темной глуби померещилось ему светлое пятнышко.

– Кажись, есть! – неуверенно пробормотал Фома.

У Еремы лицо посветлело.

– Ну ты даешь, бродяга! – обрадовался он. – Чё там?

– Лососка… Хорошая… – Теперь Фоме уже ясно был виден белый бок крупной рыбины.

– Ну вот, отнесешь тестю с тещей, авось простят тебя, – серьезно сказал Ерема.

– Погоди, дай хоть достану ее… – Кряхтя, Фома выпутал бьющуюся лососку и тут сообразил: – А ты как?

– Мне что? Вот теперь у нас и мотор есть, и ружьишко запасное, все сгодится. Да и греха большого на душу не взял. Тоже хорошо. – Ерема оглянулся.

Воровской лодки было уже не видать за волнами. Небось далеко унесло.

– Слушай, Фома-брат, – вдруг спросил он, – что ты там все шепчешь себе, а? Хозяину хитрые слова говоришь, что ли? Скажи! Ты же знаешь, я никому.

– Да не, ничего, – смутился Фома, – так…

– Нельзя, значит… Понимаю. На пятьдесят первой сидишь? [16] 51-я статья Конституции РФ гласит: «Никто не обязан свидетельствовать против себя самого…» – Ерема улыбнулся.

– Конечно можно, братан, – улыбнулся в ответ Фома. – Богородицу читаю. Богородице Дево, радуйся…

Ничто и никто не раздражает меня так, как раздражаю себя я сам. Как Улисс, начну с утра.

Проснувшись и восстав ото сна, я раздражаю себя тем, что не соответствую собственным представлениям об идеальном человеке. Раздражает то, что у меня болит спина, болят ноги, руки и даже голова! Хотя с чего бы ей-то? Подумаешь, двести пятьдесят коньяка. То, что не могу вскочить, как двадцать, а лучше тридцать лет назад и бежать… нет, не на работу, а кататься на велике или играть в футбол. Лето же!

Потом меня раздражает то, что сразу я не могу возрадоваться погоде за окном, а медленно заставляю себя это делать. Даже если там солнце. А вот раньше, помню, когда мне было лет тринадцать, я очень любил пасмурную погоду без дождя, приглушенный облаками дневной свет. Любил в такое время крутить на велике педали в библиотеку, когда она только открывается, в десять или в одиннадцать, и брать там книжки об индейцах или пиратах. Еще о динозаврах или иноплатенянах. Иноплатеняне, а еще веселопедисты – так говорил один мой друг, он был веселый, ироничный, юморной, потом много пил и умер. И эта боль тоже раздражает, вернее, то, что я не могу к ней до конца привыкнуть.

Дальше меня раздражает то, что надо ехать по городу в машине, за рулем, делать какие-то сопутствующие дела, например закинуть жену на работу или погрузить в багажник сто кирпичей, а мне бы хотелось, чтобы они уже были сделаны. Раздражает собственная лень. И того не понимаю, что должен бы я быть доволен отсутствием в моей жизни начальников, наличием любимой жены, любимой работы и даже просто машины, а еще возможностью обо всем этом написать.

Я недоволен тем, что не могу уделить своей писанине столько времени, сколько желаю, а на работе недоволен тем, что у меня иногда не получается так же лихо лепить кирпичи, как у моего напарника Паши. Да он еще и курит каждые двадцать минут, а я вот бросил, и все равно он быстрее и ровнее кладет печь, и дым сигаретный меня волнует и раздражает.

А уж если у меня что-то не получается, то тут я не раздражаюсь, а просто выхожу из себя, матерюсь, пинаю сапогами картонные коробки, зарекаюсь больше так не делать и все равно делаю, и это ужас как меня раздражает.

Вечером я приезжаю домой уставший, как охотничья собака, и толкаю внутрь себя еду (очень, кстати, ничего… да чего там, вкусную). Жена предлагает, видя, что я раздражен: «Может, по бокальчику винца?» – «Нет, – говорю я, – вина не хочу, осталась ли там водка?» – «Есть одоночек», – улыбается она, и я раздражаюсь, что очень этому рад. Зарекался же не выпивать на неделе!

Потом я сажусь за компьютер и понимаю, что сил думать и поймать кураж уже нет, раздражаюсь по этому поводу, ставлю будильник на пять утра и ложусь.

Без пяти пять я просыпаюсь, раздражаюсь, что можно было спать еще целых пять минут и выловить что-нибудь в тонком сне, встаю, беру ноутбук и иду на кухню. По пути раздражаюсь, что до сих пор не сделал себе из шестиметровой лоджии кабинета с письменным столом, чернильницей и креслом-качалкой, кормлю кошку и сажусь за кухонный. Круглый, в общем, довольно удобный. В конце концов, привычно.

День начинается с солнечных бликов. С машин за окном. Я слышу их, но не слушаю, стараясь мягче бить по клавишам и никого не разбудить. Жизнь ужасно хороша. При желании это тоже может раздражать.

В наш язык понятие «индеец» ввел Дядюшка Хук, когда мы с ним сидели на берегу, на стволе упавшей в воду осины, и курили. Эту осину прошлой осенью свалили бобры, зимой ее крона вмерзла в лед, и зайцы сгрызли с веток всю кору добела. А теперь осина была похожа на скелет огромной рыбы, чем сильно нравилась Дядюшке. Сидели мы и глядели на кубаса наших сетей, а далеко в озере, за солнечной рябью, темнели скалы-острова. Времени у нас хватало, также и табака. Тут Дядюшка Хук, щурясь на эти острова, оскалил железные зубы и говорит:

– Как-то раз мы с мужиками застряли на этих камнях аж на неделю. Ждали корюху, за ней сига, а тут сивер как задует с берега – караул! До дому не добраться, сети не спохожать, ну и сидели коптились у костра, последний хрен без соли доедали… Вот те двое – индейцы так индейцы! Я по берегу хожу-брожу, плавник собираю промеж камней. Дров-то нету, деревья на камнях посреди озера не растут. Один, Митрофан, мне и кричит. «Крюк! – кричит. – Иди гуся лопать!» Сам ухмыляется. Какого, мыслю, гуся? Откуда? Я бы видел… Но сам радуюсь: есть-то охота. А тут гусь! Подхожу к костру: у них в котелке чайка варится! Ощипана, конечно, без головы, без лап, без требухи, но уж чайку я от гуся как-нибудь да отличу… И они знают это и лыбятся.

«Как взяли?» – спрашиваю. Ружье-то ведь у меня, и патроны наперечет. Четыре штуки. По одному на троих, и псу нашему, Кузьме, последний. Да ты не думай, не в смысле застрелиться, просто каждый имеет свой равный шанс мяса добыть. И Кузю даже в самом крайнем случае вряд ли кто стал бы стрелять. Он умный, сам как индеец. Сразу почуял бы, удрал бы куда-нибудь на северную сторону. Они мне отвечают: «Корюшину насадили на крючок, кинули ей, она на лету и заглотила. Мы ее подтянули и голову отвинтили. Только вот соли нет! И хлеба тоже… Ну а вместо табака можно водоросли курить, щас насушим на сковороде…» Во как!..