Александр Бушковский - Праздник лишних орлов [сборник]

Это еще что… Они, представь, утром иногда в деревне с похмелья просыпаются, денег нет, и прямо в кедах идут в лес, на болото, клюкву собирать. На улице ноль, снег с дождем и ветер. С моря. Митрофан в коротком дерматине поверх тельника, а баба его в болоньевых сапожках. Фиолетовых. С прошлого века. Она еще и губы на ходу подкрашивает. Идут за четыре километра от деревни, за полчаса набирают ведро клюквы и несут обратно сдавать. Меняют на пол-литра спирта. Спирт резиновый, качество ни к черту. И давай дальше праздновать. «Что за праздник?» – спрашиваю. «А живы – вот и праздник!» – отвечают. Пьют. Закусывают хлебом. Хлеб, слава богу, есть. Картошка, морковка тоже. Луку маленько теща дала… Вот так вот.

…Короче, съели чаечку без соли, без луку, без хлеба. Ножами разрезали, пока горячая, кровь пока не сгустела. Воду из котелка выпили. Рыбой воняет. Больше-то выпить для сугреву нечего. Кости Кузьме отдали. Про того потом отдельно расскажу. Лодку от воды к самому костру затянули и перевернули, чтоб от дождя прятаться. Хорошо, на девятый день ветер стих и сети мы сняли. Хоть маленько добычи и скиситали, все равно целую лодку рыбы домой приперли. Мужики эти, Митрофан и Иннокентий, два брата-индейца, самые главные люди в деревне во время нереста. Как Свинет у и Чингачпук. Или как два Овцеолы, вождя семиногов. Потому что где другие деревенские мужики мешок рыбы наловят, эти двое – мешков пять-шесть хапнут. С детства в лесу да на озере трутся. Папаша их приучил, а сам без вести пропал, как путний индеец. От него они все нужные места знают, а еще и слово рыбьему хозяину. Говорят, папку ихнего хозяин за это и забрал. За то, что слово выдал. Хозяин редко кому слово открывает, и говорить никому нельзя, даже родным сынкам. Вот они и не говорят никому. Вся деревня перед ними шапки ломает, а они пьяные, щедрые! Старухам мелочь рыбью из лодки прямо ведром черпают, бесплатно. Или достанут из-под ремня бутыль с огненной водой и предложат участковому освежиться, от чистого сердца. Прямо из горлышка. Тот руками отмахивается, даже не ругает. А как нерест кончится – опять они Митроха и Кеша… Потом по первому льду еще половят от души, тут в деревне снова по отчеству их величают. После глухозимье наступает, рыба не шевелится, в лесу холодно, деревья звенят, ловить нечего. Они – на снегоборьбу. Это на железной дороге, на разъезде, начальство нанимает таких вот индейцев снег с путей чистить. Работа тяжкая, снегу по три метра валит. Не то что в Киеве. Павел Корчагин на узкоколейке отдыхает. Платят копейки, а тем деваться некуда. Вот до весны там в снегах они норы и роют. Поезда в таких тоннелях, аж по крышу спрятавшись, ходят, до самого апреля. Потом солнышко на лето поворачивает, они лопаты бросают и опять в лес да на озеро. Сети, мережи, капканы. Воля… И так до новой снегоборьбы. Вон оно как…

Надо сказать, Дядюшка Хук рассказывает ярко, однако легко перескакивает с байки на байку, и неподготовленный слушатель может потерять суть повествования, или, как Дядюшка выражается, «нить Мариванны». Поэтому мне как слушателю подготовленному приходится иногда переводить с индейского на русский. Например, Мариванна – это была наша учительница истории в школе, и Хук, очень уважая ее за энтузиазм и красочность рассказа, перенял ее манеру. К тому же она еще иногда и вязала. Носки из красной шерсти, во время самостоятельных работ…

Стало быть, индеец у нас – это не краснокожий воин с томагавком и перьями в волосах, а обычный деревенский мужик из глухомани. Дядюшка Хук называет его индейцем со смесью уважения и смеха. Даже иронии, пожалуй. Однако сам он тоже считает себя индейцем. В самых глухих деревнях, где света нету до сих пор, все мужики – индейцы. Да что мужики, жены их и то индейцы. Язык не поворачивается назвать их индеанками. Индеанки – это у Фенимора Купера. С именами Июньская Роса или там… Золотое Облачко, к примеру. Нашу же индейскую женщину впору называть Росомахой или Волчьей Лапой. Безо всякого унижения, а просто по факту. Она сурова, как индейская жизнь. И дети ее – с пеленок индейцы. А мы с Дядюшкой Хуком хоть и тоже деревенские мужики, но у нас в деревне электричество иногда все же было.

Говорю: в самых глухих деревнях – и понимаю, что деревень таких все меньше остается. Скоро, видать, и вовсе не будет. Добирается до них белая цивилизация, людей забирает, движения лишает, шевелёжа. Шевелёж – это смысл деревенской жизни, от слова «шевелиться». И деревня дохнет и загибается. Лес вокруг себя повырубит и вроде как и не нужна никому становится. Чахнет потихонечку. Огненную воду пьет. А кто не спился, тот перебирается ближе к городу, к цивилизации жмется. Там легче на хлеб заработать. Или выпросить. А то и украсть. Но так индейцу белым человеком не стать, в лучшем случае – метисом. Это когда возьмут тебя на работу, грузчиком там или сторожем, и ты и не белый еще, и не индеец теперь. Большего никак не добиться. Не желает мужик теперь индействовать, хочет жить как белый, ан хитрости-то не хватает.

Деревня почему загибается? Раньше лес пилами пилили, топорами сучья рубили, целую бригаду мужиков-индейцев надо было. Пока тросами пачку стволов зачекеруешь-свяжешь, пока оттащишь, оттрелюешь ее полудохлым трактором к дороге, пока погрузишь на лесовоз, все упарятся, всем работы хватит. Недаром свой мятый рублик в конторе по ведомости получали. А теперь прилетит один белый оператор на оранжевом трансформере; не выходя из рубки, щупальцами весь лес спилит-уложит, еще и увезет сам. Даже щепок не оставит. На кой тогда бригада мужиков с топорами? – спрошу я. Да и лесу-то дельного при таком раскладе не осталось. Только в скалах да на болоте, куда без вертолета не добраться. Дороги-то строить никому неохота, даже белым. Но и в город все деревенские уехать не могут, чего-то опасаются. Там тоже почти все метисы спились, кто уехал. Уж и не знаю отчего…

…Дядюшка Хук – старый индеец. Идейный. Никогда на белых не работал и для себя тоже палец о палец ни разу не ударил. Все в лесу да на озере. На его век лесу хватит. Индеец, говорит Хук, он ведь как? Ему в лесу легче. Там ему дом родной. А все почему? Привык. С пацанских лет гнезда разоряет, щуку острогой на нересте колет. Ягоды-грибы. Брага-самогон. В городе, конечно, бывает иногда, но редко. Он там как волк среди борзых. И не убежишь, и не укусишь…

Прозвище Хук он сам себе придумал. Вообще-то его с детства звали Крюком, хороший был левый боковой, но потом он узнал, что «крюк» – это по-боксерски «хук», и просто объявил себя на манер ирокезов. Я, говорит, буду Хук, а кто против, лови крюк! Никто и не против. Хук так Хук. Не Бешеный же Бык. Не Мухаммед Али, в натуре…

Много чего в жизни повидал Дядюшка Хук, а еще больше, похоже, выдумал. Таким уж он на свет уродился. «Фантазия у меня, – говорит, – как на грядке растет». Как начнет травить свои байки – суши весла, доставай табачок. Не знаешь, где верить, где смеяться. И все ведь похоже на правду, и сам он божится, что так все и было.