Денис Гуцко - Большие и маленькие

Запруженная вечерняя улица. Вылавливал из неё то одно, то другое. То опущенную до самого асфальта «десятку», напоминающую хмурого толстенького грызуна, то людей, вышедших из одного автобуса, но из разных временём года: одни в ветровках, другие в сорочках, кто-то до сих пор в пуховике. Серый «лексус», припаркованный возле остановки. Ещё не понимал, почему, но приклеился взглядом. «Турчина машина, – додумался наконец. – В пивнушке сидит». Машина частенько ночует под пивной, Гриша видел её здесь не раз по дороге в школу.

Встал и пошёл. Легко, будто само собой разумелось.

Бармен собирался его окликнуть, но, видно, заленился голос повышать, перекрикивать музыку. Стряхнул куда-то под стойку полотенце, принялся складывать. Мрачный и большой. Сам себя шире. Слушать не станет. Закончит с полотенцем, займётся Гришей: «Что ты тут делаешь? Давай, на выход. Бегом».

Занято было лишь несколько столиков по разным углам.

Турчин сидел один. Напивался, не отвлекаясь на закуску. Тарелка с рыбной соломкой стояла полная. Три пустых кружки. По стенке одной из них сползала пена. Допил и отставил – и снова пялится в стол.

Гриша сел напротив. Сползающую пивную пену на всякий случай запомнил, отложил машинально в памяти – забавно: точь-в-точь как морская, только медленная.

Не поднимая головы, Турчин посмотрел на него и хмыкнул раздражённо. Не понравилось; сидел тихонько, тут на тебе, малолетка.

– Ну? Чего?

Что сказать, Гриша придумать не успел.

А бармен шагах в двадцати.

Щепоткой, нанизав на кончики пальцев, вынул гильзы. Расставил в ряд.

Турчин пронаблюдал, глянул на Гришу вопросительно, но мельком – просто чтобы удостовериться: всё, что собирался, малец сделал.

Смотрел на гильзы. Зелёные, с латунными донышками. И Гриша на них смотрел.

– Вернулась сучка, – негромко сказал Турчин; будто продолжил прерванный ненадолго разговор. – Дома сейчас. Меня ждёт.

Бармен, наконец, подошёл. Навис, загородив лампу.

– Всё в порядке, Лёш. Это сосед мой. По делу.

Но тот стоял, кривил губу многозначительно.

– Да ладно, – Турчин мотнул головой. – Не нуди, всё в порядке.

И бармен ушёл, прихватив пустые кружки. Нелепый натюрморт: стреляные гильзы и тарелка с рыбной соломкой.

– Третий день, как вернулась.

Посмотрел на Гришу. Грише показалось: растерянно.

– И вот что теперь?

Нет, не показалось: так и есть, он растерян.

– Вот как? Теперь. А?

Стало заметно, что Турчин насквозь пьян.

– Не получается ни разу. Не принимает…

Он посмотрел себе на грудь – вместо пояснений. И, вскинув голову, навёл резкость на Гришу. Дескать, понял, нет – про что я?

– Ну, не принимает. Никак. Я бы рад. И плевать, кто что скажет. По хер! Я б такой, чтоб простить. Хочу. Простить. То есть, знаю, что надо бы простить. Забыть. Совсем. Потому что… да что там… один же хрен, без неё только хуже будет. – Поймал ладонью лоб, но, не соразмерив силу, пришлёпнул слишком хлёстко. – Башка на части.

А Гриша подумал, что – вот ведь, всё это вроде бы странно. Оказаться в пивняке. С Турчиным. Слушать Турчина. Такое, чего никогда не ждал от него услышать – потому что он то ли немножко бандит, то ли был когда-то бандитом. Должно быть странно, как ни посмотри. Должен чувствовать себя не в своей тарелке. Но почему-то ничего такого. И даже совсем наоборот. Вот именно здесь – всё очень просто. Нормально. Ну, пивняк. Ну, Турчин. Пьяный. Испуганный. Болит у него. Не знает, что делать. Нормально. Правильно.

И Гриша успокоился.

– Убил бы сгоряча, – Турчин дёрнул пальцем в сторону гильз. – И всё. Точка. И никаких проблем. И себя, наверное, шмальнул бы заодно. Сгоряча. И точка, понимаешь? А и не шмальнул бы себя, всё равно… разрешилось бы, короче… Понимаешь, нет?

Гриша пожал плечами: понимаю, чего тут не понять.

– А так… Беспонтово, понимаешь? Пшик.

Раскрыл для наглядности ладони, показал: пшик.

– А?

Это был вопрос. Гриша, подумав, кивнул.

– Вот, малец. Такие дела. Как сажа бела!

Турчин черпнул рукой над столом, ища ручку кружки. Свалил несколько гильз. Повёл взглядом руке вдогонку, вспомнил, что пиво допито.

– Я бы, наверное, отпустил. Отпустил бы. Да. Правда. Переболел бы. Бесился бы, ясен хрен. Но потом… отпустил бы. Но она, сука, вернулась.

Нужно было запомнить побольше. Унести с собой. Полупустой зал «Фрау Дитрих» – неуютный, кисло-серый, обшарпанный вечность тому назад. Спины и лица. Пульсирующий гул голосов. Пивные кружки. Запах. Горький и водянистый. Всё, как есть. И сдавленный, о хмель спотыкающийся голос Турчина. И его приплюснутые неровно подстриженные ногти.

– Дома сейчас. Уходил – на диване сидела. Укуталась в плед. Такой, знаешь… плотный, с таким рисунком… узором… Косичку заплела. Специально, ясен хрен. Знаешь… Как же я, сука, люблю, когда она косичку заплетает. Прям, знаешь… шиза какая-то. Прям переворачивает. Когда она с косичкой. И такая, знаешь, сразу нежность…

Говорил всё тише. Некоторые слова Гриша уже угадывал.

– А ещё спина. Когда, знаешь, она стоит ко мне спиной голая… Как сказать? Такая… спина… как у девочки, в струнку. Лопатки торчат.

Он сел повыше на стуле.

– И вот я не знаю теперь, совсем… что со всем этим делать. Вот как всё это…

Поднялся решительным рывком. Стул противно взвизгнул.

– Добавлю ещё пару. Надо мне.

Отправился к бару.

И завис там. Сразу врос локтями в стойку, обмяк.

Лёша, бармен, повторял ему что-то короткое, однообразное. Уговаривал, наверное: давай такси тебе вызову, езжай домой. Турчин в ответ мотал головой.

Дима не стал его дожидаться. Пора было домой.

В реальность его вернула поднявшаяся вокруг суматоха. Затопали, зашуршали одеждой. Тени скользнули по векам. Он приподнял голову: компания расходилась в разные стороны от костра.

– Вставай, дров соберём, – легонько пнул его в подошву Бычок. – Подмораживает.

Циба встал, выбрал направление, откуда не раздавалось шума и треска, и двинулся в темноту, рассеяно глядя под ноги.

– Мужики, желательно потолще! – крикнул Витя. – Чтобы угли получились.

До тошноты деловитый, родной с первого «здрасьте». Это он улаживал всё с гаишниками. Кто-то у него там работает. Да и в морге хлопотал один за всех.

Коваль был в сиську пьян, когда ему позвонили менты. Сидел в Витином баре. Тот вызвался помочь. Возил Коваля повсюду. Потом с похоронами помогал – сам же и напросился. В общем, вцепился намертво, с каким-то азартом даже. Будто полжизни сидел и ждал, когда у кого-нибудь из его завсегдатаев разобьётся жена, и можно будет влезть распорядителем в чужое горе. Теперь вот – душа компании. Командир костра. Именно Витя, когда поминки подходили к концу, обошёл всех, пошептал: «Поехали на левый берег, посидим своей компанией. Помянем Сонечку в узком кругу». Уродец… Когда он шептал всё это на ухо Цибе, того одолевал острый позыв вцепиться ему в горло, сомкнуть пальцы за гортанью, как делал когда-то в армии, уча уму-разуму солобонов… Какое-то время раздумывал: не отказаться ли. Но пустота, поджидавшая его дома – голодная, вторые сутки не кормленая пустота, – показалась настолько жуткой, что он лишь кивнул послушно. И поехал со всеми.