Денис Гуцко - Большие и маленькие

Углубившись в темноту настолько, что костёр превратился в мерцающий оранжевый зрачок, Циба остановился. «Надо было дрова собирать», – спохватился он, обнаружив, что всё это время шёл бесцельно, не подобрав ни одной ветки. Над головой его мерцали другие зрачки – холодно-голубые. Смотрели внимательно, прямо в него. Свора невидимых чёрных кошек – притаилась, одни глаза видны. «Хотя бы Милу у Коваля забрать, – подумал Циба про Сонину кошку. – Ему всё равно ведь… Но как? Что сказать?» Резко сел на корточки и, запечатав ладонью рот, захрипел, зарыдал неумело.

Трудней всего в эти дни было скрывать боль. Притворяться одним из массовки. Соблюдать приличия. Чужая жена. Чужая жена, Господи. Чужая.

Он повалился на бок. Валежник под его весом оглушительно затрещал. Циба лежал, глядя на серебрящийся в камышах Дон, а в голове его снова развертывался, каруселью раскручивался тот сладостный исчезнувший мир, в котором Соня была его любовницей и единственным смыслом жизни.

Она прикладывает палец сначала к своим, потом к его губам. Улыбается: «Пойду пройдусь». Выходит голая в сад и идёт под яблони. Идёт медленно. Каждый раз, когда налетает порыв ветра, она жмурится от холода – и улыбается, подставляет холоду лицо, отводит назад плечи. Цибе кажется, он видит – через всю комнату, веранду и сад, – как её кожа подёрнулась мурашками. Он чему-то смеётся вместе с ней. Провела ладонью по стриженному затылку, снизу вверх. Ещё раз. Никак не привыкнет к своей новой мальчуковой причёске. Улыбнулась ему через плечо, замерла на несколько секунд, разглядывая розовые отблески у себя на животе, на ногах.

– Смотри, Циба, я вся розовая. Красиво, да?

Всё понимает. Наверняка понимает. Как глубоко она в его сердце, как оно сейчас раскрыто – насквозь. Понимает – и не боится там быть. Может быть, этому и улыбается? Его любви. Его нежданной мучительной любви. Стоит под яблоней, смотрит вверх. Переступает с ноги на ногу. В конце концов разводит руками – дескать, нету.

– Где яблоки, Циба? Что за происки?

– Сонь, какие в мае яблоки?

– Ну, какие… зелёные, маленькие такие. Хоть какие. Хоть завязи.

Молчит, снова высматривает в ветвях яблоки.

– Хотела явиться к тебе – на рассвете, с яблоком… А у тебя тут одни листья, Циба.

– Да нету, не ищи, – он пытается изобразить ворчание.

– А когда появятся?

Он пожимает плечами, будто Соня может заметить оттуда.

– Циба, когда, говорю, завязи появляются?

– Да мне почём знать? Я что, садовник?

Соня идёт обратно в дом. Когда входит в дверь веранды, он видит, что кожа её действительно сплошь покрыта пупырышками. Грудь от холода затвердела – не дрогнет при ходьбе.

– Я садовником родился. Не на шутку рассердился, – заводит она, приближаясь к кровати и постепенно скукоживается, сдаётся наконец холоду. – Все цветы мне надоели… кроме… – И, упав руками на кровать, она врывается к нему под одеяло, прижимается нежной ледышкой.

– Соня, – блаженствует он, собирая её всю, вжимая в себя руками и ногами.

– Циба, Циба, – вздыхает она ему в подмышку. – Откуда ты свалился?

Справа раздаются голоса: Коваль и Бычок. Переговариваются о чём-то. О расходе дизеля, что ли. Так и есть, об этом: «А у тебя зимой сколько?» – «А на твоей какой расход?» Отходчив Коваль. По крайней мере, от горя. Вот уже и разговор о машинах не вгоняет его в ступор, не заставляет замереть на полуслове от мысли: разбилась – она разбилась.

Впрочем, чего уж – беззвучно скалится Циба, девяностокилограммовым эмбриончиком свернувшийся в темноте. Все они, тут собравшиеся, обречены с каждой минутой верней и глубже вползать обратно в живую жизнь. Кто легче, кто трудней. Он и сам – вот-вот заговорит с кем-нибудь о чём-нибудь, о какой-нибудь жизнеутверждающей херне. Пустоту нужно же чем-то кормить.

Если бы удалось напиться. Водка не берёт. Одна изжога от неё.

– Игорян, – слышится голос Бычка. – Я уже потащу к костру. Лучше вернусь ещё раз.

– Давай, давай.

Циба притаился, ждал, пока стихнут шаги.

На время похорон все они, не сговариваясь, стали звать Коваля по имени, Игорем, Игорьком, Игоряном. Когда обходительное «Серёжа» сменится обратно на свойское «Коваль», решил Циба, это будет, видимо, означать, что поминки окончены – и в узком кругу тоже. Обычно в их компании его и Коваля звали по фамилиям. Приклеилось ещё в качалке, где каждый был терминатор, и старался говорить наотмашь. Обладатели звучных коротких фамилий неизбежно лишались имён, вот они и стали: Циба и Коваль. С Бычком другая история. Тот любил назначать своим барышням свидания перед залом: выходил с тренировки, навстречу ему длинноногая фея. Они менялись у него примерно раз в месяц. За то и получил титул быка-осеменителя. Позже прозвище сократилось до «Бычка». Был этот Бычок из тех, кому никакой кач не впрок – худосочен.

«Зачем я здесь? – маялся Циба, стараясь дышать ровно и тихо. – Не поможет ведь».

– Ты тут нормально, Игорёк?

– Да иди уже. Шею, смотри, не сверни.

Вокруг него было довольно мусорно. Забрёл на окраину базы, обрастающей мусором как трудовыми мозолями: сколько тут пикников перегуляно, сколько сожрано-выпито. За спиной, совсем недалеко, загудели брошенные оземь деревяшки. Послышалось журчание струи. Закончив, Коваль застегнул молнию и вздохнул. Стоял, не уходил.

– Э, – услышал Циба у себя над головой. – Живой, нет?

Мысленно чертыхнувшись, Циба перевернулся на спину. Буркнул:

– Живой, вроде.

– Циба? – удивился Коваль. Помолчал, добавил врастяжку: – Чего разлёгся?

– Да перебрал, – ответил Циба совершенно трезвым голосом, поднимаясь и отряхивая одежду. – Прилёг вот. Закачало.

Врать Ковалю было привычно. Тьма была весьма кстати: не пришлось взгляд сочинять, наклеивать маску. Вспомнив, что плакал и, возможно, сохранились следы, Циба шумно, будто пытаясь себя взбодрить, потёр лицо.

– Бывает, – сказал Коваль, и Циба почувствовал, что и тот – совершенно трезвый, как стёклышко; а ведь старался, тянул одну за другой.

Наедине как-то неожиданно звучал его голос, как-то по-новому.

– Оклемался? – спросил Коваль, стоя к нему вполоборота. – Идёшь?

– Иду, дровишки вон подберу… – Циба потоптался по валежнику. – И иду.

Коваль пропал в темноте, затрещал сучьями. Циба тоже наклонился, принялся сгребать валежник в охапку.

«Вымажусь с ног до головы».

– Мальчики, вы где? – звала их Катя.

«Намекнул бы Коваль Катьке, что хватит ей пить».

Мусорные мысли. Много мусорных мыслей. Нагоняют брезгливое чувство. Как рваные пакеты, как грязный пластик и сплюснутые пивные банки, чётко проступавшие теперь из клочьев травы, забившиеся под кусты и в самую их серёдку.

Вскинул голову: луна уставила на него свою грустную ублюдочную морду.