Томислав Османли - Двадцать первый: Книга фантазмов

— Да, да…

— Я люблю тебя, Индиана Джонс! — сказала Майя, и профессор Кавай услышал в трубке ее громкий поцелуй, а потом короткие гудки.

Кавай не спеша повесил трубку и почувствовал на глазах слезы. В тот момент, когда он поднес к лицу руку, что вытереть их, он заметил сидящую в торце стола Анастасию — она, как всегда, глядела на него нежно, с сочувственной улыбкой.

— Это ничего, — сказал Кавай покойной жене, — с недавнего времени у меня стали слезиться глаза. Нужно пойти показаться врачу… Извини, сейчас мне надо собираться, — сказал профессор и скрылся в спальне, где стоял его старый рюкзак.

— Никаких табу не существует, — говорила, обращаясь к Роуз, Фиона Фицпатрик, пока они пили виски и курили, сидя у барной стойки в кафе в центре Бостона. — Мне потребовалось чертовски много времени, чтобы это понять. Думаю, понимание этого одинаково травматично и для католички, и для еврейки. Что касается меня, то уже на первом причастии я почувствовала, что я не такая, как другие, и что мне чужд этот ритуал с девочками, одетыми, как невесты. В течение многих лет я страдала из-за того, что отличалась от своих подружек. У меня было несколько парней, но они ничего для меня не значили. Я потеряла девственность в двадцать один год, и это был очень болезненный опыт. Мои последующие любовные попытки были редкими… Я не получала от них никакого удовольствия и, наконец, поняла, что мне просто-напросто нужна другая любовь. Только когда я отбросила табу, засевшие у меня в мозжечке, я начала жить нормальной жизнью. Я начала любить. Увидишь, это очень просто.

Но это было не просто. Тем не менее, жизнь шла своим чередом.

Роуз радовалась своей дочери, ее успехам в учебе. Отправляя Ребекку на каникулы к бабушкам и дедушкам в Нью-Йорк летом и в Аризону зимой, с нетерпением ждала, когда та вернется… И вот, на этот раз, увидев Ребекку, она сразу поняла, что девочка стоит на пороге нового периода в жизни. Роуз считала знаменательным моментом то, что и мир находится на пороге нового тысячелетия. Роуз Коэн воспринимала это как карму и, как миллионы других людей, надеющихся на лучшее, рассматривала первый год нового века и тысячелетия как вхождение человечества в эпоху мира и процветания. А не просто как календарный разрыв с предысторией агрессии и оскудения, которая явила свою кульминацию в век, в котором родилась она, ее покойный муж, ее дочь, ее родители, которые, как они сами говорили, «из-за подагры и низких налогов» теперь жили в Аризоне. Все более утопая в старческом эгоизме, они забывали о Роуз и иногда не звонили ей по несколько недель. Больше всего ее обижало то, что когда они все-таки звонили, то постоянно говорили о себе, мало интересовались ею и совсем не спрашивали про Ребекку. Это отдаляло ее от них и заставляло мстить тем, что и она в свою очередь им не звонила. Роуз оставила все как есть, полагая, что для любви необходимы две стороны и постоянный взаимный интерес… Аризона, подагра и их старческая немощь и одиночество — всё это вместе и было им наказанием за эгоизм.

А сама она? Ну, она, по крайней мере, здорова. У нее есть о ком заботиться. Не только сейчас, она всегда будет заботиться о Ребекке. Она никогда не станет такой, как они. Она знает, что любовь к любому существу — это депозит, в который надо терпеливо инвестировать в течение многих лет и десятилетий. Потом все вернется сторицей. Кроме того, она будет жить в новое время, в новую эру. Пока они будут умирать в своих населенных одними стариками городах среди пустынь Аризоны вскоре после окончания эры Рыб, как угри на суше, для них с Ребеккой начнется эра Водолея, где будет царствовать гармония, предсказанная многими пророками, астрологами и гуру.

И однажды, когда такие мысли метались в голове Роуз, а она сидела, уставившись неподвижным взглядом в окно бара, за которым торопились по своим делам незнакомые люди, а на самом деле глядя куда-то вдаль, она почувствовала на губах влагу. Но это было не прикосновение, предвещавшее наступление прекрасного времени Aquarius, а всего лишь теплый, пропитанный «бурбоном» поцелуй Фионы.

Профессор Кавай достал свои старые брюки, которые одевал для поездок за город, нашел высокие ботинки на резиновой подошве — в них он когда-то ходил в дальние экспедиции, собирая материал для докторской диссертации по сравнительному языкознанию под названием «Лингвистическая близость мононациональных и соседствующих с ними полинациональных поселений». Этот научный труд не утратил с течением времени своей ценности, но в тот момент, когда Кавай блестяще его защитил, не имел особого успеха, потому что сравнительное языкознание тогда было не в чести по политическим причинам. Теперь же, когда снова представился случай отличиться, в академических кругах не котировался уже сам профессор Кавай.

Так вот, он примерил брюки и констатировал, что они ему все еще впору, впрочем, как и ботинки-вездеходы, в которых он прошел километры дорог — шагал по равнинам, взбирался в горы, чтобы попасть в труднодоступные районы этой прекрасной и когда-то мирной и доброй страны.

Последнее время Кавая захлестывали волны радости в предчувствии нового подвига, у него снова появился интерес к жизни, он помолодел, стал раньше вставать. В четверг профессор проснулся еще до того, как рассвело. Он чувствовал себя выспавшимся, полным сил, и с нетерпением ждал, когда будет удобно позвонить Пипану, чтобы окончательно договориться, во сколько они отправятся в Охрид в субботу.

Где-то около восьми, когда он не спеша брился в ванной, зазвонил телефон. Он взял трубку. Из нее донесся незнакомый мужской голос.

— Профессор Климент Кавай?

— Да, слушаю вас.

— С вами говорит профессор Александр Градишкий, декан архитектурного факультета. К сожалению, профессор, я должен сообщить вам плохую новость… Мне только что позвонили и сказали, что профессор Пипан умер во сне сегодня ночью.

— Что? Что вы сказали? — переспросил Кавай, не веря своим ушам.

— Я говорю: ваш старый друг… так мне сообщили — умер, не проснувшись, сегодня рано утром. Мне очень жаль, это удар для всех нас. Вчера профессор Пипан был у меня и оставил на хранение экземпляр своего только что завершенного исследования, с результатами которого он собирался ознакомить нашу Академию наук. В этой связи он упомянул и вас. Профессор сказал мне, что вы его лучший друг и что в воскресенье вы планируете совместную поездку в родной город. Стефан Пипан, должен вам сказать, был моим самым любимым преподавателем. Я считаю себя его учеником.

Кавай не мог произнести ни слова. Он с трудом выдавил из себя нечто, похожее на благодарность и дал возможность Градишкому договорить.