Венко Андоновский - Азбука для непослушных

1 — Буква со стелы царя Меша;

2 — Критское Гимел;

3 — Большая буква для надписей;

4 — Современное.

До десятого часа дня отец Евфимий трясся в сильной лихорадке. Потом он успокоился. Дурная кровь и огонь оставили его тело, и он очнулся, измученный, изнуренный, с изможденным лицом, с синяками под воспаленными, горящими глазами. «Дьявол играет с нами», — сказал он, когда отец Варлаам утешал его, повторяя: «Успокойся, уймись, Евфимий».

Случилось так, ибо так было: Рыжий послал меня в семинарию, чтобы присмотреть за работой, пока он не поправится. Было около полудня, когда в дверях, без предупреждения и не попросив дозволения у Рыжего, появился Прекрасный. Он вошел тихо, как ходит по лугу ягненок, и все двенадцать, что были здесь, подняли головы. Он же, будто не замечая их взглядов, прошел по рядам мимо рабочих столов, внимательно глядя на их сочинения, одинаково задерживаясь перед каждым. Обойдя всех, он вернулся к Михаилу Непорочному, встал у того за спиной и долго смотрел, как из-под его руки, как пчелы из одного улья, как зерна из одного колоса, выходят красивые буквы: маленькие, большие, с завитушками, с украшениями, с прямыми и косыми линиями. Когда Михаил поднял голову и вопросительно посмотрел на него, он просто положил руку ему на плечо и тихо сказал: «Твои — самые красивые. Но пока что неистинные».

А потом пошел к двери. Но, уже собравшись выйти, вдруг вернулся и остановился у самого большого стола, к которому всем было строго-настрого запрещено подходить, кроме Рыжего, потому что он за ним работал, и стол был его. Прекрасный стоял и долго смотрел, морщась и хмурясь, как будто глядел на нечто, недостойное чистой души; я видел все это, и у меня дрожали коленки и зубы стучали от дерзости Прекрасного, который, очевидно, не знал, что Евфимий никому не позволяет смотреть его работы; видел, что и Михаил Непорочный, после похвалы и замечания, которое, по-видимому, не давало ему покоя, ибо не понял он смысла сказанного (а всегда нас будоражит непонятное), с огнем в глазах смотрел на Прекрасного, коего возлюбил он своей чистой душой, потому что никогда не получал похвал от Евфимия, кроме: «хорошо, нельзя лучше»; я видел, как он поднялся и подошел к Прекрасному, видел, что он встал позади него и что он тоже посмотрел работы Учителя и был взволнован, ибо ни один из учеников никогда не видел, над чем работает Учитель; я зрел это и не мог, а может быть, не хотел прерывать очевидное, явное и дерзкое непослушание.

О, судьба человеческая, как ты чудна и противоречива! С младых ногтей человека учат быть послушным, блюсти порядок, помнить о запретах, бояться закона и не нарушать его. Но есть что-то в глубинах его слабой и грешной души, что говорит: «Такой-то и такой-то закон несправедлив, и соблюдать его не нужно!» Однажды я упомянул об этом отцу Евфимию, но он оборвал меня, сказав: «Тебя возлюбил Сатана». А когда я рассказал об этом отцу Варлааму, то он изрек: «Тот, кто не размышляя внимает, выслушает и нечестивого, ибо в слепоте своей не увидит, кто ему явился: Бог или Сатана». Хотя я не учен в иносказаниях и скудоумен, я понял, что хотел сказать отец Варлаам: Непослушание не всегда презренно перед Богом. И Бог часто требует от нас непослушания, хотя мы этого не понимаем: он хочет, чтобы мы были непослушными перед нечестивым. Мне показалось, что когда разгадал я притчу отца Варлаама, то на его старом, но не тронутом лукавством лице я увидел озорную улыбку, какая бывает у детей, когда, глядя в глаза родителей, они отодвигают запретную задвижку; маленькая тень в уголке губ, говорящая: «Не бойся. И я соблюдаю не все заповеди, которые должен». Меня воодушевило это маленькое, почти незаметное непослушное движение губ, запретное и неприличное для духовного отца, и оно еще больше привязало меня к нему любовью чистой и искренней. С тех пор я доверяю ему больше, чем отцу Евфимию, ибо отец Варлаам — человек и не скрывает этого; а отец Евфимий опасно и быстро стремится к Богу (есть ли что-нибудь быстрее власти?) и поступает так, как будто уже добрался туда, куда мы все стремимся.

Потому ли я допустил, чтобы произошло то, что произошло, отчего и перестал мне доверять отец Евфимий? Может быть, я хотел небольшим непослушанием показать Рыжему, что он не Бог и что его закон неправеден, как и любой другой закон, данный от человека? И так и было, а было так, ибо не было по-другому: пока они оба, Прекрасный и Михаил Непорочный разглядывали сочинения Рыжего, он неожиданно вошел в семинарию и, незамеченный, остановился позади них. Он превратился в камень; не дышал, чтобы они не ощутили его присутствие; стоял, замерев, как ящерица, почуявшая опасность, которая старается слиться с пепельным цветом камня. Прекрасный посмотрел на слова Рыжего, а Михаил Непорочный с жаром в глазах возбужденно сказал: «Видишь? Мой учитель — лучший в роде человеческом; нет ему равного в этом мире!» А потом печально вздохнул и сказал: «О, если бы когда-нибудь Бог наделил меня великим даром, чтобы я мог написать хотя бы одну такую букву и успокоиться».

Рыжий позади них на мгновение возликовал, и жилка под глазом у него заиграла, но он тут же снова притаился и напрягся, как лук перед тем, как пустят стрелу, ибо гораздо больше хотел услышать, что скажут уста Прекрасного после слов послушного ученика. А Прекрасный просто поднял глаза от бумаг Рыжего, посмотрел прямо в горящие глаза Михаила и сказал: «Ты ждешь того, что уже пришло».

А потом он закрыл книгу и, заметив вопросительный взгляд юноши, добавил, раскладывая пергаменты, как они лежали до того: «Твои письмена красивее, чем его. Его слова рукой писаны, а твои — душой».

О, Боже мой, о, Вседержитель, о, святые на небесах! Как только могли раздаться эти простые, холодным и равнодушным голосом сказанные слова в семинарии, будто говорящие: это Бог, а это человек, и первое лучше второго! Когда они прозвучали и эхом отразились от стен, для нас — как будто горы сдвинулись с мест, как будто мир рухнул на наши головы, как будто пришел Судный час; как будто тысячи небесных труб затрубили в уши двенадцати послушных, ибо и у послушных слух есть, и они не глухи, хотя и послушны; все слышали это; все его слышали, и все, кроме Прекрасного и Михаила, — видели, что это же слышал и Евфимий — черный, красный, синий, грозный от ярости и зависти. Эхом отдалась эта простая фраза (отец Варлаам говорит, что только правда проста, а ложь сложна), эхом откликнулась, как удар топора в лесу, удар топора в руке праведного дровосека, когда он падает на дерево старое и гнилое, без роду и племени, дерево, не уступающее места молодым побегам, увядающим в его тени, как увядали двенадцать послушных под ризой Рыжего; эти слова нанесли удар душе Евфимия, как топор, падающий на дерево, дерево, своими жадными корнями отбирающее силу у древес возрастающих, долженствующих возвысить свои новые кроны; удар, который низвергнет, уничтожит пустое дерево без сердцевины, по закону Божию, согласно которому малые станут великими, ибо таков порядок вещей, установленный им, Всевышним, что ничто не вечно, ни малость, ни величие! Ибо и человек рождается ребенком, чтобы вырасти, а затем усохнуть, уйти в землю, исчезнуть в ней, чтобы освободить дорогу для своего потомства, сыновьям и внукам своим, чтобы можно было сказать: тот и тот существовал, и вот доказательство: те, кто пришли после него, произошли от его корня, лучше и совершеннее его, они получили от него разум, ремесло и любовь, прославили его имя, а не посрамили его, и он должен гордиться ими, а не переворачиваться в могиле от стыда!