Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Думаю, те, оттуда, мало что могли видеть, кроме моей головы, если бы не было отблеска, но я опасался, что сам однажды окажусь на какой-нибудь самородной фреске в образе полоумного чертенка, которые делают Страшный суд комичным, или в полу-фразе какого-нибудь апокрифического евангелия, опубликованного в самиздате за счет дремучего автора.

Что скажете о фразе: Ладислав бежит? Есть в ней таинство, пафос древней символики? Узнаете ли краткий выдох версета? Ладислав бежит. Береги спину, монах!

Мы внизу, облака — наверху. Если это мы— мы, тогда я понимаю. Тогда я нечто подобное, возможно, и сказал, имея в виду себя, приглядываясь с высокого окна к ангелам-головастикам, рассыпавшимся по этой юдоли чистых слез, по аллеям райских помидорных кустов (правильным, как александрийский стих), которые со страстью пересчитывают церковные мыши.

В какой-то торжественный юбилей местного собора прибыл посланник из Рима, лег навзничь перед алтарем, до меня даже донесся возвышенный псалом. Потом хозяева устроили для него в саду барбекю. Я видел, как он размахивает руками, пытаясь научить хозяйского волкодава приносить палку, заброшенную в глубину двора. Обступив их полукругом, присутствующие восклицаниями подбадривали растерянное животное. Лицо ватиканского дрессировщика, который напрасно кричал, было мне знакомо, хотя я никогда его не видел.

Помоги, Господи, вопили министранты, убоявшись, что стоящий столбом пес, который вертел головой и отчаянно лаял, станет ясным знаком их неловкого гостеприимства, той коварной мелочью, что погубит обед.

Я зажмурился в ожидании момента, когда теплящийся гам начнет переходить в подходящий гимн, в спасоносную песнь песней, пусть даже в виде эллипсоидного перпетуум мобиле (неавторизованного, как и второе древнее святое писание), а я услышу сквозь голоса умерших, но все еще живых священников страшный архетип, доносящийся издалека, в горячке, в псалмопевческом анабазисе:

и так до бесконечности, аллилуйя, аллилуйя, сойди, Моисей, в час, когда собака, наконец, поймает брошенную палку и побежит к руке полубога, готового впиться в поджаристый, растрескавшийся в лае хот-дог.

Но оставим бедное животное в его сущностной немощи, оставим и этих людей, объятых мрачными желаниями, отвергнем собственные предрассудки и ограничения. (Апорт, маленький ангел! Если найдешь мою душу, заброшенную в траву, получишь сахарную косточку.) Не знаю, откуда у меня взялась уверенность в том, что Бог обременен неизменными значениями, что он неприступен, как и его представители? Он, если как следует подумать, главный модный творец, верховный метеоролог, а я его иногда, от лени, простите, рассматриваю как волкодава, сидящего, поджав хвост, ослепшего от команд на латыни, от массы болельщиков, грозящих пальцем.

Монах бежит. Божий пастырь дрессирует немецкую овчарку. Если вы меня поцелуете, станете содомитом, целуя зверя. Вы понимаете меня? Нет ничего ненормального под сводом небесным. Кошмары не существуют. Я знаю, что звучит это примерно так, как будто жизнь — сон. Как будто нет границ. Ergo, и Бога. Точно вам говорю, логика — ветвь фантастики.

И вот, сидел я так в редакции «Пистона» и исправлял ошибки в порнографическом рассказе, и пока я отдыхал, взгляд мой упал на священника, который прохаживался среди понурых кустов помидоров в парадизе, со Святым писанием в руках, если только это не был макет Библии, а внутри — бог знает что, но, предположим, это действительно были Заветы. И тогда я вернулся к книге на моем столе, частично закрытой полосами объявлений о шпанских мушках, надувных куклах, кожаных бичах, о желательных размерах груди, половых органов, душ, я читал ее в перерывах моей деликатной работы (похожей на бесконечные прелюдии к акту), это был «Поцелуй женщины-паука», о революционере и пидоре в застенках, о чести и дерьме. Кто знал тогда, кто мог предположить, что однажды я попаду в тюрьму, что одна из двух доступных там книг, упавших одна рядом с другой, как в запущенной библиотеке, как два юных небесных тела с остренькими грудками и рожками, кто мог бы подумать, что одна из этих двух книг действительно станет пророческой? Кроме того, кто держит в голове всю периодическую систему и просыпается от собственных криков.

Когда я думаю о Боге, я всегда думаю о старости. Это тоже один из моих влажных снов. Правда, положа руку на сердце, мои старики скорее связаны с мягким порно. И опять-таки: эволюционирует ли порнография, преображается ли она со временем? Или же все задано с самого начала, в какой-то неизменной телесной догме? Знали ли наши прабабушки про феллацио, когда высовывали раздвоенные языки при виде цыплят?

Я был небрежным корректором и умел внести солидную путаницу. Жду звонка от заинтересованных кобелей до тридцати трех лет — из вредности я превращал в страсть к восьмидесятитрехлетним, давая шанс умирающим гладиаторам. Легкая игра с цифрами не меняет историю, не так ли?

Кроме цифр, я был специалистом и по именам. С удовольствием менял их, искажал, незаметно крестил неутомимых постельных поборников. Ладислав Креститель, неплохо звучит, а? Если не считать местных вуайеристских рассказов, присланных через дорогу, мы заполняли «Пистон» переводами из таких же помоек. Никому ничего не платили, не считая по мелочи переводчику. Это была моя работа, контакт с сотрудником, оплата, обработка. (Звучит как шпионский триллер!)

Вы предчувствуете, что моя пенсионерская трагедия продолжается: моим главным и единственным сотрудником была, честное слово, старушка, бывшая учительница мертвых и умирающих языков, увядший профессор страсти. Чтобы все было под рукой, старая Анна должна была оказаться родственницей моей жены, чью фотографию она обнимала ручками тоньше стебелька розы, когда я поднимался на четырнадцатый этаж одной из башен в Лимане, неся ей свежие номера секс-журналов из Венгрии или Германии, которые она старательно, согнувшись над ними из-за сильной близорукости, изучала с лупой в руках, такой толстой, что наверняка видела самую мелкую растяжку, мельчайший цветочек герпеса или старый шрам от лунного света на фотографическом теле, пока я сидел, шумно почесывая трехдневную небритость купюрой в двадцать дойчемарок, отмечая, сколько вишневого ликера испарилось из графинчика после моего предыдущего визита. Разглядывал квартиру, в которой, надеялся, скоро обустроюсь. Ближе нас у нее никого не было, и ей надо было помочь. Все это перевожу как бы я, это моя работа, я было и сам начал, но споткнулся на первой же фразе, как бы вы перевели слово logos, как бы вы его приблизили к нашему среднему потребителю, нашей целевой группе, а один как раз и начал так, о, майн готт, я мучился всю ночь, запыхался, как добежавший до финиша Филиппидис, или курва, и когда Наталия увидела утром чистый лист бумаги и мои кровавые глаза, вспомнила про родственницу.