Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Не называть его «вашим мужем», потому что вам от этого хочется плакать? Но, по крайней мере, так вы знаете, в чем наша вина. Правда, я уверен, что если бы господин Буха просто заподозрил, что я провел ночь в постели его жены, то стер бы меня в порошок, уничтожил, навалял бы как следует.

Но, должен вам признаться, дорогая моя начальница… Желаете менее церемониально? Тогда достаточно: дорогая моя, или — начальница моего сердца? Признаюсь, это настолько патетично, что похоже на издевательство, но вы знаете, до чего меня довели имена.

У вас хрупкая душа, вы женщина чувствительная и верная, однако чаще всего вам одиноко, ваш нетерпеливый муж вечно занят, он, простите, хам, которому вы поклялись в той редкой любви и беззаветной верности, как говорится, пока смерть не разлучит, п 'est ce pas ? И я знаю, что ваш пояс невинности такой же, как ваш женский цветок, отзывчивый и болезненный, с едва слышным желанием. С вашего позволения. И вам нужнее говорящий щенок, нежели пузатая, разрывающая сердце неконтролируемая персона, вроде меня.

Но если это и не так, если ваш интерес вовсе не платонический, вялый, если вы не ласкаете меня пальцами, ледяными от нарушения кровообращения, и если ваш пол пробудится из сестринской омертвелости, и вы захотите меня, оставив вашу узкую дверку приоткрытой, — все было бы точно так же.

Кто-то может сказать, что напрасно я исповедуюсь вам, пока вы спите, что в этом есть что-то невротическое, болезненное, даже некрофильское, но нет. Даже вышедшие из комы рассказывают, что слышали слова близких, и пережившие клиническую смерть, уже повидавшие самих себя издалека, могли бы пересказать вам содержание касавшихся их разговоров, детей и врачей, засвидетельствовавших смерть, хирургов и попугаев, когда все уже опустили руки, перед тем, как прямая линия электрокардиограммы вдруг, ни с того, ни с сего, подобно изначальному грому, подпрыгивает. Я знаю, что говорю, я знаю причину.

Кому еще я могу рассказать о своем проклятии?

А ведь я проклят, не иначе. Как вам по-другому сказать, что я целомудренный любовник, так, чтобы вы не улыбнулись краешком губ? А ведь я именно такой: все больше на словах. Ведьма Наталия меня заколдовала. С тех пор, как я с ней, для других безопасен. С другими я бревно. Обнаружить мой пол, все равно, что завоевать Северный полюс — доползти по ужасной стуже на ослепшей взмыленной собаке, (которую вы под конец кормите отрезанными частями собственного тела, лодыжкой, смерзшимся мясом с ладоней) (любопытно было бы знать, чем вы сначала пожертвуете, в принципе, было бы неплохо провести на эту тему социологический опрос), и когда доберетесь до цели, когда установите знамя своей безымянной, исчезнувшей страны в мое солнечное сплетение, когда стрелка компаса, которую вы согревали под языком, бешено завертится, когда вы выдохнете в небо горячий воздух, и растаявшее северное сияние капнет вам в глаз, что вы обнаружите в конце пути? Чужую суку, лежащую на змеиных яйцах, и остервенело лающую на вас.

Вот это вы и увидите, разве что менее красочно. Следовательно, ничего страшного, если вы забудете выше сказанное. Можете ногтями разорвать мне брюхо, и вы не найдете в нем золотых опилок, можете обыскать мой мозг, или еще откуда все это исходит, ощупать его весь, бесполезно.

Послушайте, я могу так, механически. Но от всего сердца — нет. Все-таки я думаю, что тут дело не в любви, слияние в гермафродита, вы знаете этот древний миф, речь идет об истинной власти, о глубинном доминировании.

То, что я вам рассказываю, пока вы спите, делает иронию моей судьбы еще более знаковой: я, к примеру, — мечта женщины. Уникальный Гулливер в натуральную величину. Для одноразового употребления. (Могу вот так до завтра.) Пария собственного брака. Развратный, ненасытный умирающий. Только для одной выкован мой ключик. Не считая проституток. (Интересно, когда рассчитываюсь, то волшебство исчезает.) И мексиканцев (как говорит Билли Кид).

Но вместо того, чтобы все перечисленное их отталкивало, вместо того, чтобы вызвать у них отвращение, женщины западают на эту историю! Что за мир? Теперь я совершенно всерьез верю, что его сколотили на скорую руку за шесть дней. Вы не представляете, сколько их, готовых подобрать меня с пола и, не кривляясь, вложить в свой рот, не сдув пыль, готовых поднять из мертвых, выкрасть из любовной тюрьмы, из сексуального рабства. Ах, сколько таких святых дев! И каждая, говорю вам, считает, что именно она избранница, богом данная, чтобы призвать меня из комы, из бог весть каких глубин. Сколько у меня их было только благодаря честно объявленному бессилию! Я, непривлекательный, обрюзгший, почти старик, которого скручивает и терзает затылочная, гипертоническая головная боль. Поверить не могу…

Мою атеистическую литанию прервал начальнический храп. Борясь со своей пьяной душой, ловя дыхание грязными ногтями, он вскоре успокоится в пыли посреди невидимой плотной паутины. Тихое угасание позвякивания на подносе, который я держал в руках, означало, что я тоже остановился. Только маленькая серебряная ложечка покачивалась туда-сюда на верхушке вареного яйца, но это вызывало приглушенную, скорее не звуковую, а световую сенсацию. Я все-таки склонился над подносом, взял ложечку губами.

Свысока я скользнул взглядом по бездыханному телу. Где же это наш кутила бил себя в грудь, какую это станцию с живой развлекательной музыкой отыскал на своем истерзанном, издыхающем ламповом радиоприемнике в деревянном ящике, в который была упакована его тайная жизнь? Где это мы ночью так славно развлекались, трепетный сопляк средних лет? В женском корпусе? В колонии для малолеток? В сумасшедшем доме? Куда может дотянуться твой привилегированный член-отмычка?

Я опять вхожу в вашу комнату, ожидая, что запах кофе вас пробудит. Да это и ненастоящий кофе, а какой-то суррогат, графитовый ячмень, обуглившиеся бобы с кладбища, но это неважно, похоже, и мы ненастоящие.

Гобелены над вашей головой, терпеливо исколотые иголочкой (маленькая ангелоподобная наркоманка!) делают вашу стену не такой тупой. Но я, как уже сказал, больше люблю окна. Вид. Не упускаю возможности выглянуть из вашего, на маленькую площадь с матово сияющей скульптурой женщины со скрещенными ногами. Памятник полу, пересохший фонтан желаний. Каждый раз я пытаюсь отсюда заглянуть под ее темную мраморную юбку.

Мои зубы стучат, когда я посасываю эту ложечку. Вы уверены, что это чистое серебро? Не дайте мне умереть от убогой подделки, от какого-то сплава-мулата. Что собираюсь сделать? Я вас пугаю? Так вы же убедились в моей безобидности. Успокойтесь, проглочу вашу серебряную ложечку, в которую вы смотритесь, облизывая с нее мед, и покончу с этим. Как? Очень просто, как пойманный Меркурий глотает послание. Понимайте это как возмещение нехватки, люди вдруг хотят мела и обгладывают стены, вы видели больную собаку, которая поедает тучные травы, а мне, чувствую, не хватает металла. Чего-то тяжелого на дне. Чтобы удержаться на мелководье. Я знаю одного, который обглодал пол-одиночки. Он бы просто посмеялся над нашей ложечкой, фуй! Зачем я вам это делаю? Зачем я себе это делаю? Не знаю, не знаю. Если это путь к больничному режиму, любой бы понял, но я и так на свободном режиме. Все-таки я не псих. Это кто-то руководит мной. Кому-то все это надо. Не смейтесь. Похоже, что это Бог.