Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Ну что, будем это играть? — отчаянно кричит Андре.

Но я, нервничая из-за того, что все от меня бежит, спрашиваю ехидно, пока Верим необратимо превращается в Золушку, в ярмарочного богатыря, значит, спрашиваю его: когда ты, наконец, оставишь этих детей в покое?

А потом американцы запустили что-то тихое с неба. Мы ждали, когда оно упадет.

Андреутин относительно молод. Думаю, что до этого он не так уж часто таскался по больницам. Пока мы после бомбежки расчищали библиотеку, готовясь к репетициям пьесы из черногорской жизни, в которой все мы, без исключения, оказались, он рассказал мне, покашливая из-за поднявшейся пыли, тоже после некой стрессовой ситуации (побивание камнями в школьном дворе, боязнь жизни, оставление на второй год, собственно, вообще не важно) у него на ноге выскочило нечто подобное (тут он завернул штанину и продемонстрировал свежее пятно, похожее на царапину, я бы, как дилетант сказал: сожженное нервное окончание), после чего встревоженный докторишка, которому он пожаловался на зуд и невыносимость страдания, отправил его в местную больницу, к старшим коллегам.

После нескольких часов ожидания в коридоре гематологического отделения, где он неожиданно увидел смерть на лице девушки, у которой под съехавшим париком угрожающе пульсировала кровь, когда его, наконец, вызвали в некотором затишье красного света, который вспыхивал и трепетал, поднимая врачей по тревоге, Андреутин вошел в кабинет, слабый, вялый, смирившийся, готовый опуститься к чьим-нибудь ногам и остаться так. Он едва смог снять брюки.

Ничего страшного, можешь идти, — сказал доктор, осмотрев его, и он едва не расплакался. Ничего страшного, — повторил доктор, повернувшись к нему спиной и смывая над раковиной с рук невидимую перхоть Андреутина (и тут он узнал его; это был тот самый упомянутый выше хромой акушер, он дежурил в тот день), — ничего с тобой не случится, ни сейчас, ни в следующий раз, будет еще несколько безобидных приступов ипохондрии, но потом, — и тут доктор, обернувшись, возвысил голос, — потом, однажды, и это станет настоящим, истинным, и тогда ты застрянешь, увязнешь в настоящей грязи, и не будет тебе спасения. Твой страх сейчас смешон, но придет день, и у него будет своя причина, — кричал пьяный врач, болезненно раскачиваясь, пока Андреутин в спущенных брюках, спотыкаясь, пробирался по длинному коридору между скамеек, на которых теснились кровожадные отчаявшиеся пациенты, каким он был и сам.

Еще множество раз Андреутин Стрибер будет погибать от предсмертного волнения, от притворного умирания, пока предсказание доктора не сбудется, пока не нахмурятся последние облака.

Андреутин и вправду жутко наивен. Знаю я этого метеоролога. Знаю все, что он кузен директрисы, не нужно мне его украденное досье, ни его слабоватая теория о подавленной генетической решетке, я ведь и сам почти не покидал наш маленький сельский полис.

Он, что, думает, я не читал Лолиту? Что я не знаю, как он фотографировал Алису и посылал ее тень сетевым любителям? Что не слышал, как он унизил Наталию? (На моих глазах исчезала, я смотрел, как высыхают и беззвучно лопаются ее губы.) Он, что, правда не верит, что я его знаю давным-давно, еще по распавшейся «Форме»? Глупец и блондин. Настоящий театральный режиссер. Обчистил меня столько раз. Сделал бессмысленными и дурацкими мои сказки на ночь. Засыпал, не дослушав до конца. А теперь я считаю нормальным разговор с человеком в коме. Или с Себастьяном, который познал только боль.

Но только посмотри на нас, какие мы все святые, ангел мой, загляни в наши темные края с какого-нибудь сверкающего искусственного спутника, в шпионский перископ небесной подлодки. Один лежит располосованный, без сознания, или черт его знает, где он. Другой массирует его искрящимися пальцами и крадет крошки у рассеянных. Я беспрерывно восседаю на ночном горшке, со стонами переваривая серебряную ложечку. Четвертый, старый дед, в очках с затемненной левой линзой (корректировщик стрельбы, целится, подмигивает, случайный Циклоп), с унаследованным масонским перстнем (который для него ничего не значит), словно с глубоким укусом первородного греха, залез под стол, пока взрываются неразборчивые петарды начальника: готовы ли мы к встрече, готовы отворить свои ковчеги? Давай, раздавай бумажки. Я старый дед, у меня украли быка. Вне всякого сомнения.

Утром перед спектаклем мы проснулись необычно рано. По телевидению предупредили о солнечном затмении, но никто из нас в это не поверил. Я думаю о скривившихся губах Наталии с ледяным отблеском. Одиннадцатого августа?! — негодовал начальник по поводу избранной даты, — но тогда, возможно, развлечемся перед концом света…

Однако министр юстиции назначил свой визит именно на этот день, и Бухина изжога затаилась. Кстати, — без особой надобности убеждал его Андреутин, — затмение — самая дешевая и самая кровавая декорация для спектакля, наполненного судорогами трагической вины. Впрочем, в тюрьме будет полным-полно софитов, приедет Наталия снимать для Канала 69 наш рагнарёк, нашу веристскую оперетту. У меня уже пересохло в горле.

Я и так просыпаюсь на рассвете, для меня эта рань — не исключение. Обычно в это время, когда накатывает тестостерон прохладно-эротическим приливом, беспокоит мое сердце, внезапно, без видимой причины, кроме невиданного скачка кровяного давления, и я просыпаюсь, часто дыша, приподнимаюсь на локтях, сжимаю грудную клетку с мыслью, которая все еще сон.

Приступ продолжается неопределенное время, мой миокард мечется, как ошпаренный эмбрион, дергает ручками и ножками, вызывает кашель и призывает к подходящей молитве. Перемена позиции помогает плохо, запоздалая дыхательная гимнастика, глоток воды или таблетка бета-блокатора, все идет своим чередом, потом меня, обмякшего от слабости, он внезапно оставляет, как и возник, когда ему захочется, немного изнуренного, с сексуальными мешками под глазами, слегка потрепанного утренней баритональной ритмической паузой. Оставляет меня примерно с одними и теми же мыслями: реже оглядываться на медицинские материалистические штампы, на арабские цифры кровяных телец, высыпающихся из песочных часов, такт легочного «обжиманца» или чистый желудочный ад; я все больше верю, что моим телом распоряжается известный благородный газ, проносящийся сквозь органические пустоты, раздувающий слабые воспаления или охлаждающий болезненные щупальца… Говоришь, в старину этот ветер называли «душой»?