Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Всегда найдется несколько человек, которые роятся у освещенного киоска, но все с поднятыми воротниками, в шарфах, шапках-ушанках, все оглохшие от холода, занятые своими судьбами, никак не связанные между собой, похожие на толстых насекомых, приколотых булавками к доске прессованной ваты.

И, говоришь, ты и сам удивился, как легко чувство милосердия переходит в ярость?

Наверное, он решил, что ты податлив и мягок, как ребенок, смотри, как он из анонима с конвертом, переминающегося у окошка, моментально превращается в бандита, потому что впадает в искушение перед раззявленной кассой и впавшей в панику продавщицей, которая в слезах убегает куда-то, прочтя перед этим что-то на какой-то выпавшей бумажке, обоняешь его зловоние, сочетание разграбленной могилы и клоаки с кисло-сладким соусом, ощущаешь его гнусное лицо рядом со своим.

Подожди-ка, приятель, — бормочешь сквозь сжатые зубы, отталкиваешь его, хватаешь купюру, которую только что дал ему, зажатую в его корявых пальцах, и она, мятая и истертая настолько, что с трудом можно разобрать, кому принадлежит изображенная голова на лицевой стороне, рвется пополам, потому что он зажал ее, как в капкане.

И вдруг он обезумел, не зная, куда скользнуть, опять в бормотание попрошайки или в оборонительную позицию владельца, ты складываешь купюру, засовываешь ее во внутренний карман, перед этим отодвинув клошара, толкнув в грудную клетку согнутыми костяшками пальцев, эй, куда ты с моими деньгами, хрипит он, и кто-то оборачивается; твоя неловкость и поспешность, похоже, вновь придают ему задор азартного игрока, эй, прохвост, верни бабки, я тебя знаю, слышишь ты вслед, и как он ковыляет (я сказал тебе, что у него одна нога деревянная?), бабки, говоришь, поворачиваешься, потому что он тянет тебя за воротник, и с полуразворота бьешь его по искаженному, нечеловеческому лицу.

Калека падает легко, хнычет, поднимает руки к глазам. Он неподвижен, и ты вообще его не видишь, пока претворяешь в жизнь чертовски замечательную идею, осенившую тебя в тот момент, то есть, ты его грубо обыскиваешь, отворачиваешь лацкан, и из замасленного кошеля, вшитого в подкладку, извлекаешь пригоршню выпрошенных купюр разного достоинства.

Потяжелей меня будешь, — цедишь ты, запихивая деньги в свой карман, наклоняешься за упавшими, наступаешь на них толстой подошвой, некоторые безвозвратно улетают вдоль по улице, но тебе плевать, ты выпрямляешься, вытираешь ладони, уходишь…

Если я правильно понял, твое преступление в том, что ты избил нищего? Значит, врут, что это был ребенок? Впрочем, ты сам был ребенком, мстил по-детски. Он, падая, ударился головой о тротуар, а плохо ему стало позже, когда он протрезвел, пришел в себя?

Я знаю, ты мне дочку сюда привел, навестить, а она отсюда ушла одна. Редкая ты скотина, Андреутин, в тюрьме не всякого посетителя арестовывают. А что сталось с хромым попрошайкой, ты понятия не имеешь. Уж не стал ли он акушером, я одного такого знаю, мелкого «байрона»? Нет, того ты знаешь, говоришь, он лет тридцать тому назад принимал роды у твоей матери. Некоторым людям не следует иметь детей. Может, тебе надо было разрешить ему тебя кастрировать.

Это тебя пугает? Нет нужды, если мои руки до тебя не дотягиваются. У меня слишком болит живот, чтобы гонять тебя тут, у решетки давить. Подай мне горшок. А теперь давай про настоящее преступление, не отворачивайся, слышишь, я тебя насквозь вижу, как будто у тебя папаша стекольщик. Давай, выкладывай правду. Открой мне свою душу, покажи свою убогую квартиру, цыплячью грудь, фотографию, что прячешь в бумажнике. Ни к чему слезы, я на них не ведусь. Ну и что, что воздушная тревога, нас и так забыли. А ты куда? Нет ничего надежнее старой крепости. Разве что тебе прямо в рот попадут, если поймаешь зубами пулю. Да ты не настолько везучий. Страшный сон приснился, балерина? Рассказывай.

Ты избил албанца? Но посмотри на себя — ты в легком или полусреднем весе, причем с кулаками и ключами в кармане, а он — каменная копия копьеносца. Не скажу, бывает, и цыпленок побьет. Тогда судью надо застать врасплох, сжать худыми руками, распластаться и показать плоский живот, и посрамленный силач отзовет апелляцию, ты слышал о таких договоренностях? В твоем случае, извини, и софизм не помогает.

Говоришь, вы детьми были?

Куда делся этот ночной горшок? Меня теперь и голова убивает, как будто ложка доползла доверху, до черепа. Сожми мне виски. Я заплачу тебе, если ты меня добьешь.

И тут веревка порвалась.

Что это я сказать-то хотел? Вертится на языке. Куда вдруг подевалось? Нет, это не творило заработало, а мой мозг такой быстрый, что я едва за ним успеваю. Формулирую одну истину, а он уже готовит что-то другое. Честью потерянной клянусь, это не мозг, а кислота неземная, все растворяющая, уничтожающая.

Мы опять вместе, моя дорогая, надрываюсь с вашими чемоданами. Вы озабочены, разумеется, не из-за меня, хотя лицо мое красно и вены смятенны, хотя я под грузом едва не рухнул. Вы не бессердечны, но не можете все сразу. Закусываете нижнюю губку, морщитесь от стольких мыслей. Пересчитываете все в сотый раз. Чего только вы не забыли? Озабоченность вас действительно молодит. Можно даже предположить, что вы наслаждаетесь удобным бегством. Бегством? Ну да, вы смываетесь. Совсем чуть-чуть осталось, но у вас нервов не хватает. Кто дождется конца моего рассказа?

Служебный автомобиль господина директора незаметно оседает. Сколько тебя в этих вещах, собственнически спрашиваю себя, заполняя багажник. Останавливаюсь на полпути, как перегруженный носильщик, и сердце мое бьется с перебоями. Вы тайком отираете пот с моего лба, скопившийся на бровях, и мило улыбаетесь. Потихоньку выпрямляюсь, как штангист, ноги мои подрагивают. Голос пропал.

Машу вам, уже в веригах, в нежданных мыслях. Машина не будет останавливаться до будапештского аэропорта. Поначалу вы спрячетесь в Венеции. Начальник уже забронировал. Сначала отдохнете, с золотым Тадзио под языком. Поэтому вы в дороге не открываете ротик? (Похоже, и в самом деле он читал Манна, — буркнет на это Андреутин восхищенно). Когда взойдете на Мост Вздохов, вы подумаете обо мне, уроните слезинку-другую в канал, как объявление о розыске по ветру.

Вышагиваю ли вдоль стен или выглядываю в любое отверстие, я вижу Венецию весной, ностальгически хмурю крашеную бровь. Пока еще не терпимо, пока еще только прихорашивают древний город, как старую деву к туристической групповухе. Кто-то включит свет, я оглянусь вокруг себя и все забуду.

Я знал, что так будет. Вы не решитесь прийти ко мне на свидание, но зато ваш муж вытащит меня из тюремного лазарета (под предлогом сложного обследования специалистами, возможного только на воле) и приведет к себе домой, к вам, чтобы вы спросили, каково мне. Маленькая моя лицемерка, я читаю вас, тайком.