Сергей Носов - Хозяйка истории [В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем]

В конце ноября 1972 года, с началом многосторонних консультаций по созыву Общеевропейского совещания в Хельсинки, автор настоящих воспоминаний, каким я являюсь, был наконец утвержден в роли первого кандидата на место покойного мужа Е. В. Ковалевой. Но даже с учетом ее крайней зависимости от умершего он, то есть я, не мог предположить тогда, что до решающей встречи с пылкими объятиями придется ждать еще несколько месяцев. Так тяжела была депрессия Елены Викторовны.

Патология ее горя в целом представляла классическую картину характерных болезненных реакций, говорить о которых не хочется, но упомянуть должен. Как то: бешеная враждебность по отношению к близким людям и в первую очередь к товарищам по работе в Отделе, замкнутость в себе, утрата всех форм социальной активности и т. п., вплоть до бессмысленного нанесения ущерба своим экономическим и общественным интересам.

Спрашивается, зачем она забрала из отдела кадров свою трудовую книжку — ну и что, что уволилась? Заявление — пустая формальность, но и не отдать ей не могли, чтобы еще более не повредить и без того неустойчивой психике. А ведь уговаривали, увещевали! Надеюсь, западный читатель, получивший мои воспоминания в переводе на его родной язык, не перепутает понятие «трудовая книжка» с понятием «производственный роман». Первое, как легко догадаться, относится к специфическому документу, а второе — к распространенной в те времена еще более специфической литературе, главным образом о становлении характера рабочего человека в трудовом коллективе, например, к произведению М. Глинки «Декабрь», опубликованному в июне 1972 года в журнале «Нева», — вряд ли В. Ю. Волков успел подержать в руках этот номер. Интересующихся отсылаю также к роману Д. Абдуллаханова «Ураган» о строительстве крупного объекта в пустыне (перевод с узбекского), роману Ш. Бикчурина «Твердая порода» о нефтяниках Татарстана (на татарском языке) и близкому по теме сборнику художественно-документальной прозы «Будни и праздники. Рассказы и очерки» (что, строго говоря, не есть роман).

Но, кажется, я отвлекся.

От встреч с психиатром она категорически отказывалась. Между тем негласный надзор за Е. В. Ковалевой показал, что она суицидоопасна. Это пугало.

Она перестала читать газеты, даже выписанные для нее нами. Это пугало, но меньше.

Новый год встречала в полном одиночестве. Известно, что легла рано. Телевизор выключила, когда запел в «Огоньке» М. Магамаев, не доев уже положенные на тарелку шпроты. Думаю, нет необходимости объяснять смысл последней фразы.

Генерал хотел поздравить самолично — не получилось, она не подходила к телефону. Я не звонил, потому что в то время мы еще не были хорошо знакомы. И я был не один.

Я готовился.

Просто готовился.

Не буду рассказывать о безуспешных попытках возвратить Е. В. Ковалеву в лоно системы. Прямо я не участвовал. Мой час не пробил еще. Но время шло. Время лечит, и на это последнее лечебное средство больше всего уповало Руководство Программы.

Моя активность в начале 1973 года. — Е. В. Ковалева преодолевает депрессию. — Новые задачи, поставленные передо мной Руководством Программы. — Забавная история с незадачливым инженером

Время лечит, но лечение это иногда обходится обществу слишком дорого! Во всяком случае, государству многомесячный простой Е. В. Ковалевой обернулся многомиллиардными, не побоюсь этого масштаба, издержками.

Но не надо думать, что мы сидели сложа руки.

С начала 1973 года я мотался по стране в поисках достойных претенденток в новый добровольческий отряд. Зима для подобных предприятий время не самое лучшее, а тут как раз оказалось, как на зло, что самые интересные живут в Сибири. В городе Канске Красноярского края я несколько дней мерз в неотапливаемой гостинице, ждал удобного случая испытать хромоножку-буфетчицу, по агентурным данным, для нас крайне перспективную, но страдающую досадной фобией: она избегала близости с мужчинами, которых знала менее пяти дней. Пятый день для нее был критическим. И надо же было тому случиться, чтобы как раз на пятый день нашего невинного знакомства меня срочно вызвали в Москву. Передав дела помощнику, вынужденно подчинился приказу.

В Москве я был встречен радушно. В полном соответствии с моими предчувствиями вызван я был в связи с Е. В. Ковалевой. К общей радости посвященных лиц, она выходила из кризиса, признаки чего один за другим фиксировались опытными наблюдателями.

То, что называется «вкусом к жизни», вновь возвращалось к Е. В. Ковалевой, и мне предстояло готовить себя к решающей операции.

Прежде всего внял я советам диетологов, более чем своевременным после моих мытарств по Сибири. Рацион с повышенным содержанием белка, бесспорно, следует признать необходимым, но, однако, далеко не достаточным фактором прогнозируемого успеха в столь специфическом предприятии, поскольку есть еще и духовная пища. Интеллект мой, не хочу хвастаться, динамичен, эрудиция претерпевает постоянные метаморфозы, я не имею привычки хранить в памяти лишнее, отработанное, использованное и вместе с тем всегда рад предоставить моему интеллекту и моей эрудиции счастливую возможность совокупно проявиться в комплексных разрешениях. Таков мой стиль, что, не сомневаюсь, уже заметил читатель. Но это все к слову. Я отвлекся.

Итак, мне надлежало досконально изучить вкусы и пристрастия Е. В. Ковалевой на март — апрель 1973 года. Недостатка в информации я не испытывал. Так, например, я располагал списком книг, подвергнутых чтению Е. В. Ковалевой с сентября месяца. С удовольствием отметил я, что моя будущая партнерша увлеклась поэзией, причем классической (ХIХ век), отчасти переводной.

Образ текущих мыслей Е. В. Ковалевой в их постепенном развитии становился мне все более и более понятным. Я знал ее мнения, высказанные вслух по тем или иным предметам, порой весьма критические. Но двойным интересом отзывались во мне ее позитивные оценки чего бы то ни было.

Читатель будет удивлен, если я сообщу ему сейчас, что знал даже, какие именно слова в «огоньковском» кроссворде остались недоотгаданными Е. В. Ковалевой как-то в мартовский солнечный день по истечении ее сорокаминутного ожидания своей очереди в обычной, ничем не привлекательной парикмахерской. Между прочим, она сделала прическу, которую при иных обстоятельствах можно было бы назвать легкомысленной, что, как, впрочем, и самое упоминание парикмахерской в настоящем контексте, однозначно свидетельствует о ее возвращении к реалиям жизни.

Е. В. Ковалева проявляла, быть может, еще робко и незаметно для себя самой, но, конечно, зримо для нас неоспоримые признаки общительности.