Калин Терзийски - Безумие

Вот почему, не дожидаясь Ив, я сначала схватил один стакан и опрокинул его содержимое себе в горло, а за ним и содержимое второго стакана. Мне стало приятно. Потому что в этих тупых психологических фильмах из прошлого так никто не пил. Все пили медленно, торжественно и мудро. Как впитывающие жидкость тряпки. А я выпил сто граммов водки, как свирепый пакостник. Потом громко рассмеялся и выпустил по крайней мере три литра воздуха из легких, чтобы успокоить горящую глотку. Мне было хорошо. Новый год был все ближе и ближе, а я рушил свою жизнь. И именно в этот момент мне было на это плевать.

— Мы организуем выставку творчества больных. Выставку картин. Поможешь? — сказала Ив и погладила меня по покрасневшему лбу.

— Капец! — пробурчал я и разлил водку по второму кругу. — Не буду я участвовать ни в каких выставках! Это идиотизм.

— Н-у-у, Калинка, хватит уже! Это уж слишком! — недовольно отвернулась Ив, и мне пришло в голову, что она могла это сказать, потому что я ей слишком много налил. Но она имела в виду выставку. Для нее эта выставка была важна. А я — сегодня и ежедневно — плевать хотел на все эти праздничные инициативы. Относился к ним с огромным пренебрежением. Даже с презрением. А Ив вкладывала в них душу. Вкладывала всю свою душу, которая, если приглядеться, была истерзана не меньше моей.

— Ну, это-о-о… — протянул я и сделал глоток, — я могу тебе многое рассказать о подобных выставках, вот только не знаю, стоит ли…

— Так возьми и расскажи! — раздраженно отрезала Ив и уткнулась в компьютер.

— Значит так, во-первых, с какой это стати вы хотите организовать выставку именно среди больных? — тихо начал я.

Много неясного и тревожного было в этой теме, и я часто о ней размышлял. Почему многим хотелось отделить психбольных, изолировать их и устраивать для них отдельные выставки, писать особую музыку, отвести отдельное место в отдельном мире?

На первый взгляд, руководствуясь самыми благими намерениями интегрировать их, позволить им заниматься творчеством и радоваться искусству, мы в то же время отделяли этих людей от других, сепарировали и сегрегировали, делали их не такими, как все, особенными. Кто-то делал все возможное, чтобы странные люди — ненормальные, безумные, сумасшедшие — были заклеймены, якобы с целью приобщить их к нашему лицемерному обществу. Я-то знал, что этого «кого-то» не существует, что это не определенный человек или группа лиц… но все же иногда мне думалось… может, она существует, эта Определенная Группа Лиц, несущая зло?..

— Как, с какой стати, Калинка, ты что, того? — раздраженно начала Ив. — Во всех больницах мира этим занимаются, а мы что, хуже?

— Да какая разница, что там другие! — сглотнул я и, кроме огромной философской темы для спора, обнаружил в себе и забавную личную причину, чтобы продолжить эту дискуссию: просто мне нравилось пререкаться с Ив. Она розовела, лучилась энергией и силой. И это было прекрасно.

— Да как же я вот так возьму и все отменю… Значит, мы не должны делать выставку психбольных, потому что тем самым мы записываем их в категорию психбольных. Ты же это имел в виду? Да?

— Именно! — встал я и выпрямился, чтобы обнять Ив сзади и поцеловать в шею.

— И нельзя, чтобы они рисовали, пели, играли на пианино? — Ив стала мягче, ощущая тепло моих рук.

— Да пусть себе поют, пусть рисуют, ради бога! — крикнул я и сделал шаг назад, а Ив повернулась ко мне. Я чувствовал подъем от нахлынувшей энергии. Я любил Ив и хотел свободы всем людям. Я не желал, чтобы кто-то запихивал кого-то в какие-то рамки и категории. Мне хотелось, чтобы психбольные свободно скитались по дикому и странному миру, чтобы оплодотворяли и облагораживали его своим Безумием. Потому что без Безумия или с Безумием, хоть и упорядоченным, описанным, пронумерованным, зарегистрированным и кастрированным, которое заставили заниматься самодеятельностью, загнав в чиновничьи рамки приличия, мир был бы тоскливым, скучным и однообразным. И я бы от него отказался. — Пусть поют и веселятся! — прокричал я.

— Почему же тогда нам не организовать выставку этим творцам? — нежно спросила Ив и обняла меня за талию.

— Потому что… Вот ты когда-нибудь слышала, чтобы Ван Гог, этот абсолютный сумасшедший, участвовал в специальном вернисаже психбольных? Может, он как раз и прославился, потому что не участвовал в таких выставках, а? — выпалил я, вложив в интонацию тонны ехидства и зло засмеялся. — Ха!

А потом я стал добрым и тихим. И поцеловал Ив.

— Я снова дежурю.

Так я сказал жене и преисполнился негодования. Я был мошенником, обманщиком и свиньей. Эгоистом, каких свет не видывал. Я готовился к этому дежурству, хотел его. Мне хотелось дежурить на Новый год. Не перед своей совестью, а в глубине своей ребяческой сущности пакостника, хулигана и вруна я мечтал дежурить в праздник. Хотите знать, почему? Конечно, из-за Ив. Опять Ив. Опять.

Я так сильно ее любил, что даже не мог представить, как она останется в своей пустой квартире одна. Стоило мне об этом подумать, как становилось плохо. В то же время я представлял себе жену и дочь — таких же одиноких в новогоднюю ночь. И мне снова становилось плохо.

Конечно, у жены была малышка Куки, наша дочурка… Так-то оно так…

А у Ив был только я. Это оправдание было абсолютно безумным и жалким, но оно в какой-то мере могло успокоить мою совесть. Кроме того, моя жена, Сали, собиралась встретиться с моими родителями, а Ив была по-настоящему одинока. Но кто из нас не одинок в Новый год? Я думал и о том, что все наши пациенты тоже будут одиноки в этот праздник. Впрочем, как всегда — одиноки в своих безумных переживаниях и мыслях. И я чувствовал, что также предпочитаю остаться в одиночестве. Но мне хотелось быть и с Ив. Мне делалось плохо от угрызений совести, но я все равно страстно этого желал. Снова и снова. Уф.

Я договорился дежурить не только в саму новогоднюю ночь, но и еще одни сутки — аж до второго числа, пока не придет тепленький, благоухающий одеколоном (обычно скрывавший алкогольный дух) следующий дежурный.

Утром 31-го я пулей вылетел из своей квартиры в районе Дианабад, бежал быстро, прерывисто дыша от перевозбуждения, как собака, запрыгивал в автобус, трамвай, потом снова в автобус, ехал на круге, в его середине, и напрягал все мускулы, чтобы удержать равновесие. Я дрожал и глубоко вдыхал воздух. Был ужасно напряжен. Если бы кто-то прикоснулся ко мне, я бы лопнул и рассыпался, как хрустальный шар, и пол грязного междугороднего автобуса был бы покрыт блестящими осколками моего сердца. Так и до инфаркта недалеко — думалось мне.

И да — ясно! Я ехал в Больницу, чтобы провести Новый год самым незаконным образом… ураганным и свободным, безумным и страшным образом, нарушая все людские правила: Новый год в самом большом сумасшедшем доме в Болгарии, с самой любимой женщиной. Все бросая ради нее.