Калин Терзийски - Безумие

— М-м… — сорвалось с губ женщины, но это не было ответом на мой вопрос, а просто звуком, вырвавшимся из ее напряженного горла. Губы медленно расплылись в лягушачьей гримасе, и в уголках показалась слюнявая пена. Женщина не могла говорить. И это совершенно не походило на депрессию. Я начинал злиться. Мало-помалу в пазухах моего носа стал собираться гнев, шипучий и колючий, как газировка. Неуправляемый гнев. Что за ерунда! — говорил я себе. Какая еще депрессия!

И вот я стою над этой совершенно непонятной больной: она не может говорить, не может двигаться, а я пытаюсь дать ее состоянию какое-то непонятное определение. Ха!

Я помнил, что в буквальном переводе с древнегреческого шизофрения означает «разорванная диафрагма». Какая нелепость! Я пытался говорить с очевидно сумасшедшей женщиной, которую будто переехал поезд. Ее душу переехал поезд, и ей нужна реанимация… а может быть патологоанатом.

Но в психиатрии реанимации нет, при этом нужно выяснить, действительно ли она страдает по погибшему мужу! Боже, какой бред! Она и правда выглядела, будто была раздавлена. Но не чем-то понятным, житейским. Это произошло не от потери. Такое состояние могло вызвать только Его Величество, уродливое и невнятное Безумие. И пусть некоторые пытаются объяснить его нарушением в обмене серотонина и допаминд. Оно все равно останется самым страшным и самым загадочным — сказал я себе. Только почему страшным? Потому что я его не понимаю?

— Эй, когда это с тобой произошло? Давно случилось? — спросил я и правой рукой приподнял голову больной за подбородок. Голова сопротивлялась. Вот еще один признак кататонического ступора — сказал я себе… только вот… с ее мужем это никак не вяжется. В конце концов, даже если перед нами очень-очень-очень тяжелая депрессия, тогда, возможно, она впала в депрессивный ступор, но не в кататонический. И если обнаружатся еще какие-нибудь симптомы шизофрении, диагноз «депрессия» снимут. Например… беспорядочное, отрывочное мышление… Или слуховые галлюцинации… М-да! И что мне делать?

Больная не отвечала и смотрела на меня. Но теперь ее глаза сверлили меня что есть мочи. Так, вероятно, выглядит человек, которого душат пакетом: он хочет что-то сказать, но полиэтилен мешает. Больная смотрела на меня своими красивыми карими глазами, и они выходили из орбит навстречу моим, в стремлении сообщить мне нечто важное.

Я чувствовал себя мучителем, пытающим еретика. Он уж и готов был во всем признаться, но не позволяло страшное усилие воли. Оно заставляло его стиснуть зубы и молчать. В нашем случае больной мешала не воля. Ей мешал полиэтиленовый пакет Безумия.

— Ответь!.. — ни с того, ни с сего начал я. — Кстати, ты слышишь голоса?

— М-м-м… — промычала больная, и ее глаза еще сильнее впились в меня.

— Ты чувствуешь себя подавленной? — спросил я. Черт побери, голоса свидетельствуют о шизофрении, а подавленность — о депрессии. Я вообще не был последовательным. Но что с того? Весь этот допрос был таким абсурдным, что я почти не осознавал, что за вопросы задаю. Я был юным инквизитором и пытал жертву глупыми вопросами. И что бы она ни ответила, результат был бы все равно один. Я собирался поставить ей один диагноз из двух, и от этого ей было никуда не деться: либо депрессивный, либо кататонический ступор. Мне оставалось выбрать и назначить соответствующее лечение. Словно бросить ее в костер. Нейролептиков или антидепрессантов.

Все было очень непросто. Отчаяние накатывало на меня волнами и сменялось надеждой. В какой-то миг я сказал себе: «Все-таки крайне, крайне важно разграничить шизофрению и депрессию». Надо выбрать одно из двух. Лечение в этих случаях абсолютно разное! Если больной с депрессивным синдромом я назначу лечение, как в случае кататонического ступора, то есть обреку ее на тотальное обездвиживание, это вызовет у нее еще более глубокую депрессию. А что потом? Потом смерть. Смерть от депрессии… из-за очень глубокой депрессии человек умирает. Это истина. А вот если это шизофрения, я ей буду выписывать антидепрессанты? Снова кошмар. Кош-мар. Что же мне делать?

Вот о чем я думал. А потом я на миг отвлекался и говорил себе: да все это ерунда, все то, что я делаю. Мне просто хочется чувствовать свою значимость… а по сути — я просто молодой, новоиспеченный шарлатан, который воображает, что способен своими шарлатанскими трюками повлиять на Непостижимое Безумие!

Так я Думал. И держал ее за руку.

— Скажи мне, ты подавлена? — повторил я вопрос и наклонился над ней. Принюхался. Иногда от больных с кататоническим ступором пахнет аммиаком. Не пахло ничем. Или все же немного аммиаком? Я был утонченным инквизитором.

— М-м, — ответила она.

— Послушай меня… — сказал я, разозлившись. Этот абсурд меня угнетал, но я знал, что необходимо об этом говорить. А она, боже мой! Я был абсолютно уверен, что она невменяема! Она твой человек, Господи! Из твоих черных овец, — воскликнул я про себя. — Приди и займись ею, Господи!

— Послушай… — я снова наклонился над женщиной, — я знаю, что твой муж умер… недавно…

— М-м, — выдавила из себя больная. И мне стало ее жалко, ужасно жалко. Я же просто издевался над ней. Глаза женщины глубоко и цепко впились в меня. Она хотела что-то сказать, но глаза ведь не могли издавать звуки. Или могли? Я даже начал вслушиваться.

— Послушай, скажи что-нибудь, не важно что, скажи! — произнес я монотонно. Я наклонился к ней совсем вплотную, оставалось двадцать сантиметров, и смотрел в ее расширенные глаза. И видел темные пятнышки и темные искорки на ее желтоватой радужке. Ее глаза были похожи на дно маленьких чистых горных лужиц.

— М-м, — промычала больная, и ее голова осталась висеть над подушкой. «Вылитый кататонический ступор, не правда ли, доктор И.?» — сказал я себе и отодвинул голову от ее лица.

— Тебе явно неохота со мной говорить, — сказал я притворно надменным тоном и сделал вид, что ухожу. Я не чувствовал хода времени, но с тех пор, как я вошел к ней, прошло уже двадцать минут.

— Звездный храм, доктор, хочу вам сказать — страшный звездный храм и искры во мраке! — произнесла больная, и ее зрачки расширились. Она шептала. И ее голос был наполнен мистическим экстазом.

— Неужели? — улыбнулся я. И был приятно удивлен. Моя жертва, герметично запаянный сосуд, стала открываться. — И где этот звездный храм? А? — я был к тому же самодовольным палачом.

— В космосе… в космосе… летит храм, весь в искрах! — шептала она и даже улыбалась. А точнее, ужасно растянула губы в ничего не выражающей гримасе.

— Ясно! — сказал я и полностью выпрямился. Если бы вся эта сцена разыгралась в Средневековье, я бы бросил железные клещи обратно в ящик инквизитора и стал бы снимать кожаный фартук. Но у меня не было клещей. Да и Средневековьем это не было.