Калин Терзийски - Безумие

— А! — отозвался он.

— Позови сестер. Всех! Иначе мы его потеряем.

— Слушаюсь! — гаркнул Начо и быстро, с устрашающим видом зашагал по коридору.

Через полчаса мы смогли раздеть расслабленное, рыхлое тело больного. Он тихо лежал и только время от времени постанывал. Я почти с ним не говорил. Вообще-то, из-за этого мне было неловко. Даже при его поступлении я перемолвился с ним лишь парой слов. В основном, изучал документы.

Из краткого опроса я понял, что он принимал факт совершенного убийства неестественно спокойно и холодно. Он называл свой поступок «убийством» и рассуждал о нем, как это бы делал какой-нибудь третьеразрядный судебный эксперт.

Другими словами, он себе это убийство простил.

Он полностью списал его на свою болезнь и был в каком-то бредовом согласии со своей совестью. В последующие годы в его поведении не наблюдалось никаких других симптомов шизофрении, был лишь этот импульсивный акт зверства.

Вот так — не было похоже, чтобы он сильно переживал по поводу того, что убил ребенка. В то время как я переживал, причем сильно.

Естественно, что у меня, как у врача, нашлась бы куча рациональных объяснений и хитрых приемов, чтобы объяснить все это. Осмыслить. А потом прикинуться беспристрастным, великим и мудрым. Я мог бы держаться как человек, преодолевший естественный человеческий ужас от детоубийства. О, да! Я мог бы вести себя как холодный мудрый альтруист, который любит всех и всем помогает, независимо от того, что они совершили в жизни. О, да! Психиатрия производила на свет именно таких всепрощающих бздунов.

Мог бы. Да только вот я, как и Начо, послал всех и вся далеко и надолго. Мне осточертело прикидываться хладнокровным и добропорядочным врачом, возвысившимся над человеческими страстями, врачом всепрощающим и всеблагим. Меня, как обычного парня, этот убийца сбивал с толку. А кроме того, сбивал с толку и факт, что я испытываю к нему смешанное чувство страха и почтения. Как будто мне хотелось похвалиться этим знакомством! Ведь далеко не каждый знаком с убийцей ребенка! Ну да ладно, я с ним почти не говорил, а помогал санитаркам. Общими усилиями мы перенесли его на койку и хорошенько укутали. Он уже почти остывал. И это был исключительно плохой знак. Убийца умирал, и в то время как из его горла вырывались редкие хрипы, он странно смотрел на меня. Это было естественным — ведь он уносил с собой в могилу тайну, как жить после убийства ребенка. Да, его взгляд леденил душу. Поэтому я его избегал.

После того, как мы укутали и обложили его тело бутылками с горячей водой, я выписал новое лечение. Не вызывая старой врачихи Тодоровой, я прописал, ему вливания антибиотиков. И надеялся, что они ему помогут. Мое сознание двоилось. Мне казалось биологически естественным отнестись к этому пациенту небрежно. Какая-то низкая, типично обывательская, жестокая часть меня говорила: «Ну и что, он детоубийца, пусть так и сдохнет!»

Обычное животное чувство во мне советовало прикинуться рассеянным и оставить его умирать по недосмотру.

Но моя более хитрая часть шептала: «Такого редкого и поучительного случая тебе не сыскать, чего же еще желать? Ты спасешь убийцу и докажешь свое превосходство над тупой, мещанской моралью. Как не помочь убийце ребенка?»

Я сам поставил катетер в кубитальную вену (в свое время я достаточно проработал медбратом) и отрегулировал вливание антибиотика. Пусть течет по его черному кровеносному руслу и спасает его клетки. Спасает убийцу.

Я на секунду задумался: что может рассказать дух убитого ребенка своим небесным товарищам, ангелам? Когда они там, на небесах, и смотрят на нас сверху?

Ничего не может, сказал я себе и грустно улыбнулся.

— Слушай, а где одежда этого, с ребенком? — спросила меня заведующая мужским отделением пять дней спустя.

Этому, с ребенком, после пяти дней серьезной борьбы за его темную жизнь полегчало. Состояние стабилизировалось.

В те дни я был доволен собой. Раньше я боролся за его жизнь с чувством, что так приобретаю моральное превосходство над всем мещанским миром Нормальных людей. Я знал, что они бы такому человеку не помогли. А я — мерзавец и преступник — помогал. Я чувствовал свое превосходство над ними. Над Нормальными. И все же я знал, что ничем их не лучше. Знал, что и они бы помогли.

Как знал и то, что никаких Нормальных не существует.

Есть только печальные человеческие существа. Запутавшиеся.

— Откуда мне знать, где его поганые тряпки! — засмеялся я. На секунду я задумался и вспомнил, что когда мы его раздевали, он наделал в штаны. То есть, его одежду, скорее всего, выкинули или отнесли в прачечную.

— А то он требует свои вещи назад. И говорит, что если их не вернут, то он засудит — и тебя, и Больницу.

— Офигеть! Я спасаю ему жизнь, а он судить меня собрался! — я грубо рассмеялся. Затем закурил и вышел из кабинета заведующей. Пошел проведать «того, с ребенком». Он спал. Странный человек, сказал я себе.

Потом я зашагал к кабинету Ив. По дороге думал, что мне как раз этого и хочется! Быть осужденным им… Потому что это его право! Как раз этого я желал. С какой стати все мы, кто так или иначе делает свое дело, оказывая ему помощь или даже спасая его, с какой это стати мы крадем у него одежду?

Я шагал к кабинету Ив и чувствовал, что я на стороне «того, с ребенком». У него было какое-то моральное превосходство над нами, он был в своем праве.

В праве защищать свои права. Сохранить за собой право быть человеком, которого не грабят и не унижают — несмотря на все детоубийства в этом мире.

Я был на его стороне.

Мне было хорошо. И мне по-настоящему хотелось, чтобы этот дядька подал в суд на меня и на Больницу за украденную у него одежду. Так, через него, восторжествовало бы право всех изгоев и прокаженных сохранить собственное достоинство.

А я бы одержал победу. Потому что и сам я, черт меня дери, был кем-то вроде детоубийцы. Я сделал свою нежную, маленькую дочку несчастной. Я подумал о ней. Всего на мгновение.

Да, через «того, с ребенком», я бы осудил себя самого. И оправдал бы.

Потом я зашел в кабинет к Ив. И ласково, легко потрепал ее по щеке.

Действительно, мне больше нечего было делать в этой Больнице. Я был раздавлен. Единственное, что мне оставалось, так это умереть и снова родиться.

Вы только меня представьте: тридцать лет, рост метр семьдесят шесть, широкоплечий, немного сутулый, пригнувшийся к земле, как будто от стыда; неловкий и медлительный; черноволосый, некогда кудрявый и веселый, как лесной дух; в последнее время — унылый и уставший врач; недавно потерявший своего последнего дедушку, но у которого еще оставалась бабушка, помнящая как минимум тысячу смешных историй; отец четырехлетней дочери, которая иногда вечерами, когда ее берут на руки, ласкается о его плечо; сценарист телевизионных программ, безбашенный, влюбленный, ушедший от своей жены.