Григорий Тисецкий - Я...

Путь для старухи оказался непростым. Всю дорогу она кряхтела, вопрошала Бога о спокойной смерти, шла, переваливаясь из стороны в сторону. Шаг её был тяжелым, и, казалось, сейчас, непременно сейчас, почва продавится и земная кора расплющится под слоновым весом. Но земля имела силы выдержать весовой напор. И природа спрашивала… Старуха сама не раз задавалась вопросом как планета ещё не треснула от её самолюбия, победившего даже долголетие, и надутого пузыря — живота, такого, что старуха с лёгкостью сошла бы за богиню плодородия. Но точного ответа не находилось, тогда она радостно размыкала замки своей души и смело выкидывала наружу предположение, что вся причина заключается в близкородственной древности, её и природы. Вот ещё один шаг, за ним другой, третий… По бокам прорезались пшеничные поля, заиграли детьми солнца колосья и приятный сладковатый запах, просочившись через поры, замазал старческие болячки. Женщина остановилась, удивлённо огляделась. Не переставала она замечать и удивляться жизни с её красотами. Может быть, потому, что сама была уродливой?..

Та, которую звали Яна, проснулась от титанического скрипа земли, доносившегося откуда-то из далека. Не одеваясь, она выбежала во двор. Там, среди отпечатков неизвестного звёздного животного, красовались огромной величины следы, заставляющие своим видом дрогнуть сердце. Поняв, в чём дело, Яна орлицей влетела в сундучную комнату старухи — великанши. Опасения девушки оправдались: старухи в комнате не было…

— Но почему сейчас? — спросила Яна у объёмной тени, с трудом влезшей в оконную форточку.

— Не знаю, — задумчиво ответила та, тая под взглядом человека, — Я всего лишь тень…

Тогда Яна неосторожно приблизилась к этому сгустку воспоминаний и нежно поцеловала в губы — и то, что ещё оставалось от прабабки исчезло…

Старухе вспомнились одинокие слоны, которых она видела по телевизору. Под сплетение узла старости, уходили они в долину забвения, дабы испустить измучившейся дух. И так продолжалось из поколение в поколение… Но она, человеческое дитя, знала, что с ней должно будет случиться нечто подобное, задолго до появления телевизора. Знала и принимала. Ведь так поступали ещё глубокие её предки…

Путь был не простым… И вот сейчас, как и её бабка много лет назад, восседает она на золотом пшеничном троне… Природа более не злится. Ветер, теперь, обдувает её чело, как и тысячелетний камень, слёгший в речной низине, кузнец, теперь, бороздит лесок её волос, как и бесконечные гаи трав… Лето — жаворонок открыло старухе пространный секрет, что не только оно тащило на своих плечах невероятно тяжёлую женщину, но и она в свою очередь тащила его на своих.

Дождь снял со старухи очки, и женщина, разомкнув веки, увидела огромное бьющееся сердце — солнце. От сердца отходило множество сосудов, которые ветвились реками и океанами, лесами и бескрайними полями, а, обретя бурый цвет, впадали в грудины миллионов людей.

И внимая стуку сердец, старуха подумала: «Слепая я была… Слепая…».

«Говорила же старая тётка: не доводит до добра увлечение магией. Только что с того, что говорят родные тётки, дряхлые, не способные пересчитать даже свои зубы, когда ты молод, и переполнен верой в торжество мистических сил.

Однажды, когда закат с небывалой нежностью разлился по обессилившему от самолётной чесотки, небу, маленький Алексей протянул руки непознанному. Свежее малиновое варенье замазало небесное полотно, высвободив мелкие ягоды — переливающиеся облака. Всё это действие было наполнено мистикой, как наполнено ей понятие души. И Алексей уловил мистику. Он зажмурил глаза, открыл рот и вытянул язык, надеясь, что хоть капелька этой чудесной таинственности попадётся ему. Капелька попалась: виноградной улиткой скатилась она с полотна и, на несколько секунд, повиснув в воздухе, неспешно опустилась на язык. Алексей моментально почувствовал вкус, ни с чем не сравнимый, до экстаза приятный, тепло от которого растеклось по всему телу. Мальчик удивился: раньше он думал, что всё таинственное холодное и кислое, а оказалось — нет — теплое и сладкое. Но самое удивительное произошло потом: разомкнув очи, успев насладиться вкусом откровения, Алексей увидел себя, парящего в просторах непознанного. Мальчик обомлел; ретивое застучало барабаном из инвентаря военного оркестра, застонала голова, а тот, парящий, кто был как две капли воды похож на Алексея, собирал разнообразные травы и грибы, изучал таинственные письмена древних философов. Мальчик видел, как его небесный клон вырезал из куска дерева табличку для вызова духов и, когда двойник закончил работу и отложил табличку в сторону, дабы насладиться игрой звёзд, Алексей ощутил существование неразрывной нити между ними… Вот звёзды заплясали, загоготала луна и мальчик, обалдевший от всего увиденного, закрыл на защёлку дверцу балкона. Войдя в комнату, душную и неприветливую, он мимолётно взглянул на отца, тупо уставившегося в телевизор. Отец Алексея был работягой и пьяницей, конечно, не из тех, кто за водочную капельницу отдавал всё: начиная от мизинца и заканчивая душой, но из тех, кто безумно любил бутылочные вечерние посиделки и спорящие ночные компании. Мальчик, собственно, как и сам глава семьи, не раз задавался вопросом, почему отца переполняют именно такие интересы, а, например, не чтение книг, но ответа не находилось. Это уже потом, через четырнадцать лет, когда жара бытия уже успеет доконать, Алексей поймёт, что всё это: и пьянство тела, и пьянство души, и механическая жизнь, и полная безответственность, и гордыня, исходит от желания укрепления постоянства, от полного отсутствия мистики. Потому, что нам гораздо легче быть рабами скудного царства механической определённости….».

Михаил положил рукопись на стол. Напряжённо думая о чём-то он отодвинул обклеенную наклейками шуфлятку. На наклейках были изображены совершенно разные предметы и явления, так что, взглянувшие на лицевую сторону стола, могли увидеть там фотографии машин, архитектурных и скульптурных памятников, камней и ещё много чего. Достав пачку сигарет и задвинув шуфлятку, Михаил взглянул на маленький фотоснимок Якуба Коласа. На снимке Коласу было под пятьдесят. В чёрном пиджаке, с блестящей лысиной, идеально выбритый и напудренный, выражением лица он показывал, что совершенно равнодушен ко всему… Выбритое и напудренное, его лицо говорило: «Я устал! Как же я устал…». Выбритый и напудренный, он будто бы всем своим существом впечатался в камень. И камень этот и поныне хранит изображение великого, откровенного в мыслях, но не в чувствах, поэта… Рядом, скрывая кончик верхнего правого угла, прикреплённый клейкой лентой, красовался ещё один фотоснимок на Колосовскую тему — его памятник… Михаил закурил — собеседник молчаливо наблюдал за всеми его движениями. Михаил попытался представить себе, что происходит с огромным памятником в эту самую минуту. И хотя он знал: парк, в котором памятник живёт вот уже несколько десятков лет, облагорожен, вычищен и находится под присмотром милиции, в голове вырисовывались одни катастрофические картины: стаи разъярённых студентов — вандалистов, безжалостно крошащих монумент, пьяный пенсионер, обсцыкающий каменную глыбу, тысячи сварливых голубей, «высиживающих» Коласа.