Эрмис Лафазановский - Храпешко

— Нет! Я говорю только об объединенном христианстве!

— О том, что это не так, свидетельствует и недовольство вашим тайным обществом, слухи о котором ходят по всему кантону Юра, в Шварцвальде, в северной Италии, а о Франции я вообще промолчу, говорят, что вы обсуждаете даже некоторые безбожные сектантские религии.

— Это не так. Мы просто хотим использовать все способы выражения, которые могут помочь вечному искусству.

— Да, да, конечно… — сказал священник, глядя на Отто полуприщуренными глазами, в которых читалось крайнее недоверие.

Своей дочери Мандалине, которой обеспечили пристойное, хотя и домашнее образование, Отто чаще всего говорил, что:

— …искусство должно стать универсальной философией, которая не будет иметь локального характера, а напротив, будет иметь характер глобальный, что означает, что она в самой себе содержит всего понемногу.

— Но, папа, искусство создают люди, а у них есть свой собственный язык, с которым они родились, и образ мысли, который они приобрели.

— Да, но нужно становиться сверхчеловеком, и чтобы добиться в этом успеха, действительно нужно ощутить мир как свой собственный, достичь того, чтобы искусство стало всемирным. Как раз об этом и говорил так пламенно наш великий пророк Гёте.

— Но, папа, мне кажется, что это практически невозможно!

— В качестве примера того, что кажущееся невозможным таковым не является, возьмем человека с огромными легкими — Храпешко. Скажи мне, пожалуйста, что он знает об искусстве? Я имею в виду, с теоретической точки зрения? Ничего. Может быть, он никогда и не слышал такого слова. Ведь так? Так. Но он несет его внутри себя… несет его в себе, и мы, пламенные теоретики, сколько бы мы ни пытались следовать теории, мы ничего не сможем сделать из того, что делают те, которые носят его в себе.

— Папа, извини, но я думаю, что шедевры искусства должны быть одновременным сочетанием этих двух вещей. Кстати, как я вижу, в последнее время он живо интересуется нашими книгами и трактатами по искусству.

— Будет лучше, если такой художественный багаж, какой содержится в дыхании Храпешко, останется чистым и не тронутым теорией, потому что его дыхание имеет не местный, а универсальный характер. А он этого даже не осознает. Своим дыханием он может оживить душу Марии Магдалины и Кришны, и Будды. Не говоря уже о Тецкатлипоке, или как там его звали.

— Но, папа, ты говоришь об универсальности дыхания с религиозной, а не с физиологической точки зрения. Со второй точки зрения, на самом деле дыхание отделено от духа.

— На самом деле дух материализуется через дыхание…

— Но, папа, послушай…

С одним знакомым Месмера, неким Джордано Джордани, он говорил, вернее, спорил о том, что во Вселенной существует некий магнетизм, который, к счастью, присутствует и в человеке, и что этот магнетизм может и должен найти свое выражение в искусстве.

— Вот, например, у меня есть работник, довольно тупой, но с большой художественной энергией в себе. Эта художественная энергия есть не что иное как воплощение в нем космического магнетизма. Понятно, что он абсолютно не подозревает об этом. И не должен, потому что пока это так, он может быть весьма полезным для искусства, над которым я сейчас работаю. Это новое искусство, которое охватит все и вся. И я думаю, вернее сказать, я глубоко убежден, что стекло может лучше всего выразить этот магнетизм, который вместе с дыханием попадает в него и его облагораживает. Но для этого нужна широкая грудь и хорошее дыхание, как у Храпешко. Мы ничего не знаем и ничего не можем… наши тела — обычные и смертные. Приходи как-нибудь ко мне, дружище, и я покажу тебе этого человека.

— А откуда он?

— Римляне называли это место ubi leones.

— Ясно.

После того, как Храпешко стал работать у Отто.

— Этого молодого человека, которого ты видишь здесь, зовут Миллефьори. Он из знаменитого семейства стеклодувов из Мурано, — сказал Отто Храпешко, представляя ему одного за другим двух художников, которые работали в мастерской, — …его настоящее имя не Миллефьори… когда ты выучишь итальянский, то тебе станет ясно, что для мужчины неприемлемо зваться именем, которое означает тысяча цветов. Но я сразу скажу тебе, что это прозвище он получил по самой известной в Мурано технике выработки тысячецветного стекла.

Миллефьори приветствовал новичка, прижав к правой груди металлическую трубку, как это делают швейцарские солдаты на службе Папы Римского.

— А вот этот рядом хочет, чтобы его называли просто Фриц, потому что по его фамилии можно понять, что он происходит из известного немецкого семейства Цейс, обессмертившего себя самыми различными открытиями в области оптики.

Храпешко улыбнулся, а Фриц, который совершенно не был расположен к шуткам, отвернулся и занялся своим делом.

— Этого человека зовут Храпешко. Его имя нам трудно выговорить, но завтра, когда Европа будет едина, нам придется привыкнуть к необычным именам. Как вы знаете, у этого парня широкая грудь и благословенное дыхание. Вот почему я взял его в качестве помощника. И я искренне надеюсь, что его слава, хоть она, вероятно, не превзойдет моей или вашей, в любом случае превзойдет славу других людей, живущих там, откуда он приехал.

Потом всем троим Отто сказал следующее:

— Мы начинаем новую эпоху в производстве художественного стекла… эпоху, в которой мы будем обращаться к нашим традициям, но в то же время будем внедрять и чужие идеи. Эпоху, в которой мы создадим нечто, что зовется мировым искусством. С этой целью мы здесь в скором времени еще раз попытаемся создать кубок властелинов, называемый diatretum, который никто не мог повторить, поскольку наша задача, то есть предназначение нас, немцев, в первую очередь, подтвердить наше славное художественное прошлое. Но этим мы сейчас не будем заниматься, потому что я планирую с этой целью пригласить одного профессора, который даст детальные объяснения по поводу этого кубка.

Затем он повернулся к стене, а потом опять к слушателям:

— По случаю наступающей новой эры я дам вам новые задания.

Ты, Фриц, немец, твоя рука ни разу не дрогнула.

Ты будешь гранильщиком!

Ты, Храпешко, с Балкан, у тебя мощная грудь.

Ты будешь выдувальщиком!

Ты, Миллефьори, итальянец.

Ты будешь дизайнером!

А я, великолепный Отто, буду давать вам указания по работе и буду придавать форму бесформенным и несовершенным творениям.

Так сказал мастер Отто Фрицу, Миллефьори и Храпешко, поставив перед ними далеко идущие задачи.

Отто нагнулся над отверстием, в которое были вставлены две длинные железные трубки и стал вынимать одну из них. Вытащив, он повернулся к остальным.