Эрмис Лафазановский - Храпешко

Он задержал дыхание и склонился между ног Мандалины.

Развел их как можно шире и плотно прижал свои губы к ее, особым, там, в темном междуножье.

Затем мало-помалу он начал выпускать воздух из груди.

Мандалина не могла надивиться, глядя, как ее живот медленно превращается в большой шар, наполняющийся воздухом. Ее вдруг охватило спокойствие, какое-то необъяснимое наслаждение. Это было гораздо более возбуждающим, чем все сексуальные удовольствия, про которые она слышала, что они существуют, и те, которые она испытала сама. Это было так здорово, что невозможно описать.

Живот у нее распух, как будто она была на девятом месяце, хотя он был просто наполнен воздухом. Она вытаращила глаза и сжала губы, чтобы не рассмеяться. Ей было видно только темя Храпешко, который, надув ее воздухом, сжал двумя пальцами ее нижние губы, не давая воздуху выйти наружу.

Он был почти синий.

Потом он велел ей дышать, причем нижней, надутой частью живота. Она подчинилась. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

В это время он еще несколько раз набирал воздух и выпускал его и в конце выпустил его из легких весь, так что грудь у него стала впалой, как у больного туберкулезом. Мандалина раскраснелась лицом и не знала, как себя вести. Все, что она могла сделать, это молча следовать его указаниям.

Храпешко опять наклонился к ней, приложил свои губы к ее губам там, между ее ног, и открыл их. Сразу же из нее начал выходить весь воздух, которым прежде тот наполнил ее, и Храпешко снова набрал его в грудь. Грудь его наполнилась, он закрыл рот и верь мокрый отошел от Мандалины, встал на небольшой деревянный стул, вытащил из печи железную трубку с большой каплей стеклянной массы и начал дуть.

Дул.

Храпешко.

Так, как будто это было последнее, что он собирался сделать в этом мире.

И чем больше он дул, тем больше стеклянная масса превращалась в стеклянный шар. И чем больше она превращалась в стеклянный шар, тем более темным становился ее светло-желтый, розовый и оранжевый цвет. Сначала он стал зеленым, потом коричневым, темно-коричневым и, в конечном итоге, через несколько оттенков темно-коричневого перешел в черный, темно-черный, потом адски черный.

Закончив выдувать, после того, как у него в груди не осталось ни единого пузырька воздуха, он своими садовыми ножницами отрезал стеклянную массу, которая потихоньку начала остывать, и сунул ее в ведро с золой.

— Это твоя болезнь, — прошептал Храпешко, указывая на черное стекло в ведре.

А потом он впал в транс.

Пока он был там, он посетил своих дальних родственников.

Увидел лающую собаку.

Черную собаку величиной с ворота.

Город дымил со всех сторон.

Он лежал в руинах. Люди вместе с черной собакой, обезумев, бегали по улицам. Некоторые из них бегали без штанов, полуголыми. Дети кричали, матери рвали на себе волосы.

Что это за город?

Вдалеке виднелись часы с поломанными стрелками. Черная собака прыгала по завалам.

Женщины стояли на улице на коленях с обезглавленными детьми на руках.

Вдалеке раздавался какой-то вой, будто выли волки.

Река была красной от крови.

Кладбища переполнены.

На железнодорожном вокзале табличка с названием города.

Свернутая набок.

Держащаяся на одном гвозде.

На ней было написано «Скопье».

Храпешко плакал.

Он долго не приходил в себя.

Когда он очнулся, глаза у него опухли от слез, и он рассказал историю города Мандалине, которая все это время, в панике и голая, пыталась холодной водой привести его в чувство.

— Ах, какая печальная история.

— А… ты… как ты? — едва проговорил Храпешко, все еще не оправившийся от горя, которое он пережил.

— Да… Знаешь, я чувствую себя прекрасно. Что-то необычно щекочет у меня в животе, какое-то странное ощущение. Не знаю, как точно тебе описать, что произошло, потому что, на самом деле, все это время я лежала с закрытыми глазами, но в любом случае, это было замечательно.

Так Мандалина исцелилась.

На следующий день Храпешко, пока никто не видел, пошел и отыскал черный стеклянный шар с болезнями Мандалины и спрятал его в тайном месте в подвале дома, чтобы никто не нашел. Он не должен был разбиться.

Вскоре, к большому удивлению тех, кто ищет большого удивления, живот Мандалины снова начал расти. На этот раз она была беременна. Все предположили, что причиной был Храпешко в ту ночь, когда лечил ее от болезни, про что узнали все…

— Лучше быть беременной, чем мертвой, — сказали доброжелатели.

Мандалина вообще не думала об этом. Если бы кто-нибудь посмотрел на нее повнимательнее, то, возможно, под ее, казалось бы, холодным, серьезным и расчетливым выражением лица он заметил бы черту, которая, если бы она вышла на ее лице на передний план, придала бы ему выражение хитрости.

Чтобы придать делу еще более интересный оборот, скажем, что Храпешко и сам удивлялся, как все это вышло, но сильно себе голову размышлениями не забивал. Фактом же остается то, что после ее излечения от этого опасного внутреннего заболевания дела становились еще более удивительными. Кроме того, в шутку или нет, но все начали называть его «доктор».

Под давлением домочадцев они тайно обвенчались, хотя Храпешко не хотел, а для Мандалины сам обряд значил не так уж много. У нее якобы было много дел в лавке и не было времени. Для обоих все это было несколько странно. Да даже для Гузы из Рагузы.

Но жизнь пошла своим чередом.

Они начали зарабатывать, и в лавке день ото дня становилось все больше богатых покупателей. Наняли двух продавцов, а Храпешко все больше терял силы на работе. Глаза у него все чаще заволакивало туманом, и он все хуже видел. Кроме того, его все больше мучили мысли о разрушенном городе.

Так все шло, пока не случилось то, что должно было случиться.

— Я уезжаю к себе! — сказал однажды Храпешко.

В ушах Мандалины эта фраза звучала как далекий шум морских волн, бьющихся о скалу. Слушая эти слова Храпешко, которые он постоянно повторял, Мандалина маленькой кисточкой раскрашивала золотой краской нескольких стеклянных бенгальских тигров.

— Говорю тебе, я уезжаю домой, — сказал Храпешко, лицо которого было уже довольно сильно покрыто морщинами от забот, которые влекли его домой.

Мандалина выпрямилась, вытерла руки о пестрый передник, распустила волосы, которые до этого были собраны в хвост, села на соседний стул и поглядела Храпешко в глаза. В руках она держала кисточку, на которой постепенно высыхала золотая краска.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Если я не уеду, то помру.

Тут начался небольшой спор, который понемногу становился все труднее и труднее, во время которого Мандалина настаивала на том, что Храпешко никогда ничего не говорил об этом доме, никогда не высказывал такого желания, да и в сущности не планировал возвращаться. И теперь, когда дела у них пошли на лад, он вдруг вываливает перед ней свою прихоть как грязную одежду. Аргументы Храпешко состояли в том, что на самом деле он хочет посмотреть, не могут ли они расширить свой бизнес в других частях Юго-Восточной Европы, к примеру сказать, в Скопье. На это она начала, смеяться, напоминая ему, что там, дома, куда он хочет вернуться, не только, как говорили римляне, живут львы, но, как он сам говорил, никто не умирает от старости или болезни, а только в кровавом и неравном бою. И что это несерьезно, надеяться там заняться какой бы то ни было торговлей, в таких условиях. Поэтому будет лучше, если он откроет ей истинные причины, по которым он хочет уехать и не хочет оставаться здесь, и скажет, собирается ли он вернуться или нет?