Канта Ибрагимов - Стигал

Моя задача невероятно сложна, почти невыполнима. Мною невыполнима – я не боец. Обидно, досадно, больно. Плюс жара. И я даже не помню, как потерял сознание и кто меня до дому довез. И эту ночь я не спал – боль, дышать не могу, а жить теперь хочу и надо. Единственное спасение – лететь в Москву на операцию. На заре я тронулся в путь, благо все под гору. Скоро попутка подобрала, и я успел в то же утро вылететь в Москву и прямо из аэропорта – в онкоцентр. А доктор меня словно ждал. Я сразу же протянул ему все, что у меня осталось, – три тысячи долларов:

– Вылечите, только без катетера.

– Я сделаю так, как надо. А надо посмотреть, и вид у вас плохой.

– Без катетера, – умоляю я, – и денег не хватает на это.

– Я свою долю прощаю. А поступлю, как врач… Разрежем, посмотрим, что там творится.

Наверное, в жизни каждого человека бывают такие страшные дни, вспоминая которые, думаешь – как ты это пережил и как дальше живешь? У меня было таких дней немало, последний очень тяжелый, физически просто невыносимый, и я его даже не хочу вспоминать, хотя я и сейчас здесь, в онкоцентре. Завтра меня выпишут, и я надеюсь, я уверен, что более здесь не появлюсь… Хотя, я уже зарекался. И если даже вновь сюда попаду, не дай Бог, то того кошмара все равно уже не будет. Кошмара, когда я очнулся после операции в палате, еще анестезия полностью не прошла, но мне очень плохо, больно, нестерпимо больно, и я дотронулся до ноющей груди – катетер! Я бы растерзал этого доктора. Я бы орал и материл бы его, но я уже говорить не могу, я встать не могу, сил нет – все болит, все давит и ноет. Я плачу! Как ребенок плачу, у меня и боль, и злость, и слабость. В этой маленькой, очень маленькой палате еще один пациент – армянин-старик. Ему за неделю до меня сделали такую же операцию. И я тогда видел, как он плакал, страдал, скулил. А когда после уколов и капельниц его немного отпускало, он в мою сторону жестами показывал – уходи! Я не ушел, и он написал: «Уходи! Это жутко! Лучше просто умереть. Спокойно умереть, чем эти пытки и муки». А я еще тогда пытался улыбаться, глупец:

– Мне катетер не поставят. Я даже за это не заплатил.

«Я тоже так думал. И он обещал катетер не ставить. Но он другое не умеет, и так нас навсегда к себе привязывает… Меня ведь тоже предупреждали, а я ему поверил… Уходи! Другого врача и другую больницу найди. За границу поезжай», – написал старик. Это не по мне – денег вовсе нет, а жить надо, и я верил, что меня пронесет. Пожалеет. Нет! Потом он скажет, что сделал так, как надо было, и любой консилиум врачей подтвердит его правоту. Может, доктор по-своему и прав, он обязан был полностью вырезать раковую опухоль, все метастазы. Однако в моем представлении после операции должно наступить облегчение, а у меня лишь появились боли и страдания. И главное – никакого внимания после операции. Хорошо, что вокруг моего соседа-армянина постоянно находится родня – жена, сын, сноха. Они и за мной стали присматривать, и как бы вскользь они сообщили то, что я уже знаю, – здесь без денег даже укол не сделают. Они и заплатили – мне поставили вечером капельницу, я под ней заснул. А среди ночи проснулся – вновь невыносимая боль, и я полез к окну: зарешечено, и не стекло, какой-то прочный пластик. Все предусмотрели. Потому что я не первый, кто хотел здесь выпрыгнуть, с жизнью покончить. А еще здесь предусмотрены камеры слежения, и в каждой палате особое освещение, как в тюрьме, чтобы на мониторе дежурный врач и медсестра все видели… Никакой реакции, и никто на мой дебош не среагировал. Только жена моего соседа, старушка, что дежурит в эту ночь рядом с мужем, пыталась меня успокоить, а потом полезла в сумочку, деньги зашелестели. Она вышла. Только после этого появилась медсестра. Мне в вену сделала укол, я вновь отключился, а очнулся от боли, от нарастающей страшной боли во всем теле. Это состояние так невыносимо, что я даже боюсь открыть глаза. А чуть приоткрыл – передо мною Шовда. Плачет. Как она изменилась. Совсем худая-худая. От этого на ее высохшем лице голубые, влажные, печальные глаза стали еще больше, в них бескрайнее горе, боль, печаль.

– Дада! – она опустилась на колени, обеими руками обхватила мою руку. А у нее самой пальцы холодные, тонкие, дрожат. И через эти единственно родные, близкие руки я вдруг явственно почувствовал, что моя боль – не боль, моя боль – это стенания отжившего свой срок перепрелого пня. А ее боль – это боль молодого, только начинающего жить и мечтающего плодоносить деревца, у которого не только ветви обломали, но и корень подрубили. Поэтому вокруг ее глаз синюшно-фиолетовые круги предстоящей по жизни тоски и одиночества. Со всей силой я челюсти сжал, так что не только в ушах, но и в моем мозге явственно раздался скрежет зубов (впрочем, они мне уже не нужны). И больше, тем более при ней, я даже не простонал.

– Дада, как ты? – склонилась она.

Тяжко, и говорить я не могу и не смогу, но я постарался выдавить улыбку и поднял большой палец – «Хорошо!». Действительно, стало лучше оттого, что единственное родное существо теперь снова рядом. И я осознавал, что эти страдания надо было испытать, чтобы мы воссоединились. А страдания, конечно же, облегчились. И что бы я без нее делал? Скажу лишь о самом тяжелом. В первый же вечер, что я был в беспамятстве, я, и не раз, опорожнился в постель. В палате вонь. Я встать не могу. Моему соседу пришлось выходить. Его жена вообще не заходит. Зато зашла старшая медсестра:

– У вас деньги есть? Как вы сюда явились? Надо, конечно, заплатить. А иначе как? Все есть хотят.

Жена соседа заплатила. Утром картина та же была, но появилась Шовда. И для нянечки деньги у нее вроде бы были. Однако она меня более никому не доверила. И поначалу мне было очень стыдно, и ей неловко, но она ко всему подошла очень требовательно, тактично и очень нежно, как к родному, как к больному.

– Ой-ля-ля! – по-армянски частенько восклицала жена соседа, – вот это девочка! Был бы еще сын – такую в дом забрать.

А вот весь медперсонал Шовду не любит. Она прямо в лицо моего доктора назвала «мясником», а потом добавила:

– Это не ваша частная клиника-лавочка. Это государственное учреждение, где за свой труд вы получаете зарплату и взятки от нас. Так что будьте любезны.

И со мной, действительно, стали обращаться гораздо внимательней. И Шовда приглядывает не только за мной, но еще многим даже из других палат помогает. А как-то зашла встревоженная и полушепотом говорит:

– Сюда какого-то чеченца положили. В соседней палате.

– Позови, – жестом попросил я.

– Да ну его, – махнула она рукой. – Какой-то важный. И свою дурацкую шляпу никогда не снимает. Сразу видно – чечен!

А он как прослышал про меня, сам зашел и представился: