Мария Воронова - Эхо первой любви

Приехав домой, он быстро запихнул жену под душ, потом дал ей чаю и уложил в кровать.

Света с Юрой занимались своими делами, и Зиганшин пошел к соседу.

Лев Абрамович с Максом пилили большую сучковатую корягу, которую, судя по длинному следу, притащили только что из леса, причем Макс действовал крайне неумело, дергал пилой и толкал, и, похоже, физиономия его напарника покраснела не только от интенсивной работы.

– Пусти, интеллигентный, – сказал Зиганшин, сменил Голлербаха, и дело пошло веселее.

Потом они сидели на ступеньках, пили горячий чай из огромных кружек, и Макс рассказывал, что Клавдия, к счастью, выжила, хотя несколько суток сохранялась перспектива неблагоприятного исхода. Чувствуя себя немного виноватым, Макс собирается принять самое деятельное участие в ее дальнейшей судьбе.

– Ничего себе виноватый, ты ж ей жизнь спас! – фыркнул Лев Абрамович.

– Это просто стечение обстоятельств, никакой моей заслуги нет. Но вот что я не смог оказать ей адекватной психиатрической помощи – это уже сознательный выбор и моя некомпетентность.

Улик, указывающих на виновность Клавдии, было найдено в ее квартире предостаточно. И пистолет, и одежда со следами продуктов выстрела – почему-то она не удосужилась от них избавиться, равно как и от дневника, где подробно фиксировала свои действия и переживания.

Если бы не попытка самоубийства, ее привлекли бы к уголовной ответственности, но суицид, пусть не состоявшийся, – это убедительное свидетельство психического заболевания, значит, встанет вопрос о невменяемости.

– Я постараюсь убедить правоохранительные органы, что Клавдия больной человек и не может понимать значение своих действий и руководить ими, – сказал Макс.

– Да? – фыркнул Лев Абрамович, не веривший, что столь хитрый человек может быть сумасшедшим. – Ну и ладно, с другой стороны. В психушке еще хуже, чем в тюрьме, дело известное.

– Не говорите так, иначе мы серьезно поссоримся! – воскликнул Макс, встал с крыльца и заходил по утоптанной площадке перед домом на манер лектора. – Если бы вы знали, сколько раз мне приходится слышать эти слова! Слава богу, что в психушке ему будет хуже, чем в тюрьме! Ура! Какое счастье! Он все-таки будет страдать и будет наказан! И утрачивается весь смысл понятия невменяемости, а вслед за ним и милосердие, и гуманизм, все летит в тартарары. Не должно быть в психушке хуже, чем в тюрьме!

– Да что ты раскипятился, сынок? – удивился Лев Абрамович.

– Потому что это важно, и мне жаль, что вы не понимаете. Зачем тогда привлекать специалистов высокого уровня, тратить силы и средства на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу? Зачем психиатрам думать, сомневаться и трепетать от страха ошибки, если выбор стоит между тюрягой с таблетками и тюрягой без таблеток? Но цена вопроса совершенно другая: если мы признаем человека душевнобольным и невменяемым, то он должен получать лечение, а не нести наказание. Как бы ужасны ни были его действия в состоянии помрачения рассудка, мы не можем требовать возмездия, и тем более мстить, потому что он уже наказан тем, что болен. Мы можем только сочувствовать ему и сделать так, чтобы он стал безопасен для себя самого и для окружающих, но причинять ему страданий мы не должны. Поэтому вы меня простите, Лев Абрамович, но ваше злорадство очень расстроило меня.

– Ты прав, просто у меня как-то не вяжется, что женщина, которая больше года нагибала целую семью, такая прямо блаженная дурочка.

– Поэтому на психиатра и учатся столько лет, – буркнул Макс, а Зиганшин спросил, действительно ли мать Клавдии такое чудовище. Надо было сменить тему, и главное, сейчас его интересовало все, касающееся воспитания детей.

Макс покачал головой:

– Да ну какое там чудовище, что вы! Я с ней несколько раз встречался, думал, может они смогут найти общий язык сначала через посредника в моем лице, а потом и сами разберутся, но какое там! Чем больше мать старалась, тем больше дочь бесилась, и пришлось свернуть этот проект. Мать хорошая тетка, просто продукт советского воспитания, когда материнство считалось государственным делом, и ребенок не мог просто расти тебе на радость, а необходимо было вылепить из него достойного члена общества. Ну и слово «психолог» в ее время звучало пугающе, вести ребенка к данному специалисту считалось позорно и опасно. Знаете, катастрофа никогда не происходит от одной ошибки. Всегда их должно быть две или даже больше, плюс какой-нибудь совершенно незначительный фактор, «враг вступает в город, пленных не щадя, потому что в кузнице не было гвоздя». Так и здесь. Девочка родилась с особенностями психики, и мама могла бы быть чуть-чуть повнимательнее. Ничего плохого, повторюсь, она не делала, ребенка не мучила и не унижала, просто не распознала небольших отклонений. Папа мог не уйти из семьи. Семья могла бы жить в другой стране, где визит к специалисту не позор, а элемент психогигиены. Девочка могла родиться на десять лет позже, когда сознание людей слегка изменилось. Первая учительница могла оказаться опытной и неравнодушной. Но, к сожалению, все сошлось в одну точку, и получился глубоко несчастный, перманентно страдающий человек, в конце концов не выдержавший этого страдания и заболевший. Вот и все.

Зиганшину вдруг стало страшно за своих детей: за Свету с Юрой и за малыша. Неужели мимолетный промах, минутная невнимательность, в сердцах сказанное слово могут разрушить душу маленького человека, поселить в нем сосущую пустоту, которую он обречен вечно заполнять и никогда не заполнить?

Пожелав друзьям хорошего дня и наказав Льву Абрамовичу, раз уж он пожадничал на закупке дров, не таскать коряги из леса, а по-родственному взять у него, Мстислав Юрьевич пошел домой, обнять Свету с Юрой и спросить, не обидел ли он их чем по недомыслию.

Дети сказали, что нет, но для гарантии, чтобы он точно не мучился угрызениями совести, разрешили отвезти себя вечером в кино.

Пока он гулял, Фрида проснулась и уже хлопотала в кухне. Мстислав остановился на пороге, наблюдая, как она быстро нарезает лук большим ножом, кажущимся огромным в ее маленьких руках, и морщится, чтобы не заплакать. Из солидарности он подошел ближе, чтобы в глазах тоже защипало.

К счастью оказалось трудно привыкнуть, он чувствовал себя, словно зерно, помещенное в землю и начинающее прорастать. Больно и страшно, но надо стремиться к свету.

Возвращаясь на службу, Зиганшин ждал повышенного внимания коллег, настороженности руководства, но реальность оказалась совсем иной. Его встретили так, словно он побывал в отпуске или болел, а когда новость о его женитьбе распространилась, недвусмысленно потребовали «проставиться», что Зиганшин и сделал без лишних уговоров.