Иван Гагуа - Свое и чужое время

В воздухе роилась горячая масса расщепленного солнца, она нещадно прижаривали площадку перед домом и улочку, тянувшуюся от него к югу.

За прудом, на самом солнцепеке стояли легковые машины, и среди них та, на которой приехал бугор.

Дядя Ваня украдкой глядел на рубиновые «Жигули» и мучился колебаниями. Видно, еще с утра круто была присыпана его рана бугровской солью.

— Нехай! — сказал дядя Ваня, продолжая спор с самим собой, и, крепко саданув вбок протезом, словно штыком, неистово рванулся вперед.

— Нехай! — повторил Кононов и присовокупил любимое изречение Синего: — Екаламэнэ…

Пока мы огибали пруд, перед конторой столпились колхозники, с веселым недоверием поглядывая на дом, где на крыльце покуривали мужчины городского покроя.

— «Воздушники!» — сказал дядя Ваня, узнавая курильщиков в лицо. — Уже тута…

Площадь нас встретила любопытством.

— Доброго здоровьица!

Обросшие мужики, кто в чем, хотя и были среднего возраста, но держались старичками, уже пожившими, и потому глядели на нас, что на легкомысленных юнцов, которым предстоит еще узнать, почем тут фунт лиха.

— Что, мужики, — оскалился Кононов, вступая с ними в контакт. — Копейку дают?

— Грош, — откликнулся один из мужичков, пронзая собеседника круглыми, как картечь, глазами, то и дело закрываемыми плотным прищуром.

— А какая разница? — поинтересовался Кононов, тоже изучая дерзкого мужичка.

— Копейка — деньга! — сказал тот. — Грош — чумная дрожь!

Разбредаясь по площади, каждый из нас держал в поле зрения рубиновые «Жигули», но делал вид, что не видит их, чтоб не унизиться узнаванием.

Мне хорошо была видна шляпа бугра. Она была повернута загнутым полем к пруду, хотя машина стояла к нему правым боком.

Бугор, видно, взглядывал на нас в зеркало, оперативно оценивая обстановку, и держался в состоянии боеготовности.

Однако и наш подставной бугор, то и дело застревая в толпе колхозников, вел наблюдение со своей стороны, не желая идти на поклон…

Пока что такая тактика не давала сторонам преимущества, и, понимая это затылком, бугор решил применить более гибкую. Он повелел водителю подкатить машину к площадке, чтоб шествие издалека не выглядело уступкой.

Машина подъехала задом и остановилась неподалеку от меня. Бугор, делая вид, будто оказался в такой близости случайно, равнодушно огляделся.

— Пришли? — сказал он и приоткрыл дверцу, ожидая, что я подойду. Но я, подняв в знак приветствия руку, с места ответил, что пришли давно.

Видя, что делать нечего, он вылез из машины и, подтягивая на ходу примятый сзади пиджак, пошел в толпу, под пристрастные взгляды колхозников, не преминувших наградить и его «добрым здоровьицем».

Колхозники были возбуждены тем, что благодаря небольшой кучке горожан, то есть нам, наладившим не бог весть какую работу, наконец-то после долгого ожидания они могут почувствовать себя людьми, чей труд нужен колхозу и подлежит оплате.

— Небось набрехали! — перешептываясь друг с другом, сомневались женщины.

— Бухгалтер сказывал: приходьте заутрия…

Сбившись группами, мужики и бабы в застиранных до бесцветности одеждах, протяжно и певуче окали, сдабривая медлительную речь прилипчивым матом, без которого ни один картофельный клубень не попадает в лунку на бескрайних просторах земли.

Бабы, в отличие от своих «мужиков» экономя рассыпчатый лексикон, лукаво поглядывали на «городских, умевших зашибать деньгу», и мерекали между собой ухватисто, как выпивохи о той самой желанной, что еще с петровских времен согревала сиротливые души… То и дело показывали глазами на нас, принесших к ним в глухомань долгожданную зарплату.

— Екаламэнэ, — ухмыльнулся Кононов на ярмарку ожидания и терпения. — Вот гляди, на столбике колокольчик висит!

Эта невидаль, притороченная к столбику и успевшая с первых лет коллективизации изрядно покрыться куржачиной, продолговатым, но охваченным немотой языком олицетворяла сиротство и ненадобность в чуждое время.

Между тем на площадку, пылавшую нестерпимым жаром, все прибывали и прибывали колхозники и, перемешиваясь с теми, кто уже здесь стоял до них, неуверенным тоном интересовались насчет зарплаты, степенно раскланиваясь со словами: «Дай бог, дай бог!»

Но колхозный бог медлил, прогуливаясь из комнаты в комнату и окидывая подопечных долгим и грустным взглядом. А когда хождение приобрело оттенок назойливости, вышел последний раз на крыльцо и громким голосом возвестил, чтобы, кроме двух бригад, из Федюнина да из Илькина, денег не ждали.

— Остальным в другой раз! — И, чтоб успокоить загалдевший народ, стал выкладывать скороговоркою перспективный план, обещавший всем жителям и новую ферму, и новую асфальтированную дорогу в рай, два новых комбайна, другие орудия труда, чтоб душа колхозника возрадовалась от перемен. — Погодьте маленько, — говорил он и широко улыбался тому, что нынче не война и можно погодить. — Мы с вами похуже времена пережили! Так че теперь маленько не погодить?!

Толпа, смиренно внимавшая председателю, разом поделилась на части: первая ринулась поближе к крыльцу, вторая, не сдвинувшись с места, оглушительно загалдела.

— Председатель! — выкрикнул седой небритый старик с прокисшими красными глазками и отделился от толпы. — Ты говоришь: «погодить». А куда же мне годить, когда пять ранений и лет уже с гаком семь десятков? Меня нонче на Ильинском погосте мои друзья ждут-дожи даются! На кой мне твой комбайн и дорога зеркальная в рай? Ты, Еремеевич, мне для души теперь что-нибудь сделай!

Еремеевич, провидевший свой колхоз на много лет вперед счастливым и благополучным, с каменным клубом, конечно же с хором, главное — с животноводческим комплексом, обиделся на речь старика и, с досадой махнув рукой, что намекало па слепоту недальновидного оратора, исчез в утробе конторы, где все было готово для выдачи денег.

Когда же наконец первым, согласно ведомости, вызвали дядю Ваню, на дальнем берегу пруда показался Гришка Распутин. Он трусил изо всех сил, неся могучую плоть на кривоватых ногах, и за спиной у него болтался вещмешок.

Обогнув пруд, Гришка Распутин вступил на площадку, выражая кровную обиду «хромому черту» за то, что тот вовремя не известил его о зарплате.

— Григорий Парамонович! — воскликнул Кононов и сделал шаг ему навстречу. — Много ли откушали гостинцев в гостях?..

Бабы, понимая, что Кононов подсмеивается над пришельцем, не скрывая своего восхищения, разглядывали Гришку из-под надвинутых на глаза платков.

— Полный расчет… — пояснил Гришка Распутин: подавая руку только Кононову и только к нему и обращаясь. — Вы, говорит, Григорий Парамонович, паразитическое насекомое особо крупного размера… и хоть кусаетесь сладко, но для бюджета семьи слишком накладно…