Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

Однако лес, а точнее переполненная символами и намеками девственная чаща, был лишь поводом для их куда более долгого молчанья. Поскольку на самом деле за этим стояли усталость, разочарование и время. Человеческая жизнь вообще позорно печальная штука. Кто-то сказал бы, что она слишком длинна, что в действительности это несколько разных жизней в единой цепочке, но при этом каждая последующая из них выглядит все бездарнее и никчемнее. Ну к чему им, Роме и Артуру, понадобилось быть вместе целых двенадцать лет? Ну почему бы им обоим не умереть еще где-то примерно на середине этого пути, когда они по семь раз на день перезванивались друг с другом, лишь только бы услыхать голос (или, куда правду денешь, по семь раз на день любились, вот так они друг друга вечно хотели)?

А теперь каждый из них только то и делал, что составлял мысленно свой собственный перечень претензий к партнеру. Интересно получается: их встречные претензии, хоть никогда и не были высказаны вслух, складывались в определенную симметричную структуру. И только нам с вами дано оценить всю ее симметричность.

Например, значительная часть претензий Ромы к Артуру сводилась к его стремительно прогрессирующим физическим недостаткам, о которых раньше она даже не догадывалась и которые, однако, не могли не выползти за столько лет совместного существования на общей жилплощади. Так, наступил какой-то из годов, когда он начал храпеть, потом у него из зубов повыпали пломбы, его ноздри и уши заросли волосами, а лентяй пенис превратился в совершенно самостоятельное и весьма капризное существо, часто действовавшее вопреки его воле (или с равным успехом никак не действовавшее). Этот перечень можно было бы расширить и до таких проявлений его окончательного окозления , как привычка бесконечно долго высиживать на очке (а это шуршание газетой, Господи ж ты мой милый!) или, скажем, заваливаться в постель с немытыми зубами после многочасовой пьянки, курения и грязных пересудов. Более всего на свете Роме Вороныч было жаль того мальчика (а двадцатипятилетний Артур, однажды попавшийся ей на выставке цветных литографий, был для нее именно мальчиком, пажем, корабельным юнгой и юннатом одновременно) — так вот, он, тот мальчик, постепенно и бесследно исчез, оставив вместо себя мужика , невнимательного, а порой брутального. И это было ужасно.

С точки зрения Артура все выглядело более-менее адекватно, поэтому ему оставалось утешать себя циничной дефиницией старого Иммануила Канта о том, что брак является юридическим и легализованным обществом договором между особями противоположного пола с целью совместного использования половых органов. И это было точно так же ужасно, поскольку ничего, кроме кантовского инертного использования, уже не удавалось — ни следа от когда-то переживаемых радостей, так что другая цитата, на этот раз из другого гения минувших эпох, воспринималась как никогда уместной: you сап’t give те satisfaction … [98] «Ты не можешь удовлетворить меня» — перефразированная строка из песни группы Rolling Stones «I Can’t Get No Satisfaction» («Я ни в чем не могу найти удовлетворения»).

Рому все ощутимей раздражала так называемая богемность Артура, его отчаянные порывы проваливаться в дыры забытья, изображая при этом предводителя плейбоев. Вдогонку за богемностью след в след ступала лживость — Рома была совершенно уверена, что, гуляя с утра до ночи по всем, какие только возможны в их городе кнайпам и забегаловкам, этот мужчина не может не изменять ей со случайными юбками и задницами. Последние в ее воображении были обтянуты джинсами и принадлежали всяким глуповато-неразборчивым малолеткам, которые только и мечтают о соблазнении постаревших, с торчащими из ноздрей волосами горе-ловеласов.

Мужчины около сорока — это как открытая рана: только коснись. Артур Пепа как раз забрел в эти окрестности.

Притом он все более ненавидел ее домашность, патологическую склонность к недвижимо-загипнотизированному лежанию перед телевизором или любым иным источникам безволия. Из года в год катастрофически уменьшалось число компаний, в которых им обоим было бы одинаково хорошо. В последнее время таких компаний не осталось вовсе, поэтому Артур совсем не случайно вынужден был врать, мастерски запутывая трассы своих выдуманных передвижений по городу и предместьям и подменяя лица немилых Роме бродячих комедиантов лицами, ей хотя бы небезразличными.

Безразличие — так называлась крупнейшая из ее претензий. Десять лет назад он любил меня, как пес, иногда думала Рома. Ему достаточно было только подглядеть, как я надеваю (снимаю?) чулки, не очень-то прикрываясь от него нашей старой ширмой или дверцами шкафа, чтоб этого с успехом хватило на добрых полночи. Да что там чулки? Одной только улыбки, поворота головы, интонации голоса оказывалось достаточно. Теперь же он мог не касаться ее месяцами, отстраненно и пренебрежительно погруженный в свое лицедейское существование.

Такую же претензию — безразличие — Артур мысленно адресовал ей. Об этом уже говорилось — он склонен был приписывать это обвальное угасание страсти годам и их инерции. Сгоряча он даже начал ужасно преувеличивать ее нарастающую закрытость и отчужденность. Знаете, мысленно обращался он к воображаемым собеседникам на воображаемом же общественном суде, если у женщины полмесяца менструация, а еще полмесяца насморк, то ее мужу крайне тяжело сохранить любовную страсть. Особенно после двенадцати лет семейной жизни. И церковного брака, да.

Иногда он пускался в сладостно-мазохистские фантазии и представлял себе настоящие причины такого отчуждения, рисуя при этом бурные сцены ее свиданий с другими. Сначала это был ее в Бозе почивший бывший муж — он возникал в своей квартире в бесчисленные часы отсутствия Артура и по-хозяйски брал ее прямо на кухонном столе, доводя до исступленных взвизгов все более неистовыми толчками безжалостно холодного и твердого поршня. Но эти видения были вскоре решительно отброшены — настолько они не вязались с настоящим образом кроткого подвижника-писанкаря с его запущенными телесными недугами и могучими духовными идеалами. Куда более реальным казался какой-нибудь хамовато-всесильный декан факультета, две трети жизни положивший на достижение своей невыразимо влиятельной общественной позиции и перед выходом на пенсию пользовавшийся ею, как умеет, принуждая всех без исключения женского полу подчиненных, подлежащих его контролю (студенток-должниц, аспиранток, ассистенток и преподавательниц) к настоящему под лежанию. Следовательно, он время от времени ложился и на нее, например, на кожаной оттоманке в своем кабинете и тяжко дышал ей в ухо, а бедняжка Рома должна была притом еще и вертеться и притворяться, будто умирает от удовольствия. Вскоре Артур отказался и от этой версии — деканом факультета, как оказалось, был не какой-то гнусный хряк в апоплексической стадии злоупотребления должностью, а вполне приятная утонченная дама, знаток языков и литератур Востока.