Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

Теперь, когда осень вступила в свои права, дни становились все холоднее и солнце не появлялось на небе. Утром и вечером моросил дождь. Когда он выходил из суда и отсылал ожидавший его автомобиль или же покидал свой номер в гостинице и отправлялся на прогулку пустынными в ту пору аллеями в сторону парка, а под ногами шуршала опавшая листва, в эти краткие минуты отдыха он видел зорче, с большей остротой воспринимал окружающее: мокрые сгорбленные фигурки, бегущие домой с раскрытыми зонтиками, мутные огни экипажей, проплывающие вереницей по мостовой, сумрачные пролеты дворовых арок, освещенные тусклыми лампочками, и поблескивающие лужи, которые приходится обходить, чтоб не замочить ног. Цоканье копыт по мостовой. Шепот. Взгляды, настигающие его в свете фонарей. Зыбкая дымка над крышами. Запах сырости, которой насыщен воздух, и дыма, тянущегося из труб. Он замедлял шаг у ярко освещенных витрин кафе и, стоя с поднятым воротником, смотрел — сам скрытый от глаз, потому что дождик стекал по стеклам, — на расплывчатые силуэты людей за столиками. Они жестикулировали или наклонялись друг к другу, соприкасаясь лбами. Когда кто-либо открывал дверь, на улицу выплескивалась музыка. Это театр — думал он — живой, наполненный тайнами. Но поразительно чужой. Драма, которая там разыгрывалась, не имела к нему отношения. Вот причина отчужденности и вместе с тем покоя. Провинциальный мирок, омраченный приближением зимы. Вслед за пестрыми видениями он вспомнил недавнее убранство городского парка: рослые деревья в золоте и зелени с пятнами багрянца, изящные ветви рябины с гроздьями ягод в саду доктора, зарева заката, охватывавшие половину небес, — теперь все было затянуто серым: небо в облаках, затяжные дожди и короткие закаты. В чередующихся ритмах природы разыгрывалась одна и та же — недоступная его взору — драма, в которую вплелись судьбы всех этих людей. Спешащих домой. Бегущих на вокзал. Спящих на козлах пролеток. Флиртующих в кафе. В их боязливых или — напротив — самонадеянных взглядах. Что роднит его с ними? — думал он, замедляя шаг у витрины или же спасаясь от внезапного ливня в проемах дворовых арок. Каковы нити, которыми его жизнь связана с их жизнью? Он понимал обособленность своего положения, и это позволяло ему смотреть на все как бы со стороны. Что из того, что он объяснялся на их языке? Чего стоило это объяснение, если все их помыслы, все, чем полны их души, все мечты и горести были ему абсолютно чужды? И расстояние между ними росло, неприязнь увеличивалась. Он думал о ходившем теми же улицами Сиксте. О его жажде хранить верность любой ценой. Ощущал чуть ли не гнетущее присутствие бога, которому Сикст жаждал служить. Этот несуществующий бог был повсюду. Он видел его в изменчивых отражениях огней. В фигурке какого-то человека, бегущего серединой улицы. В лоснящихся на дожде сучьях деревьев и голых безлистных ветвях. Бога своего Сикст обособил от всего этого мира, лишил атрибутов реальности, придал черты вечности. Может, поэтому Сикст несчастлив? Вот он, к примеру, смирился с мыслью о близком своем конце. Сикст был не в силах расстаться со своим богом. Из окна кельи— над деревьями монастырского сада — Сикст видел поблескивающую огнями равнину и содрогался от страха — он с поразительной реальностью представлял его в эти мгновения — сгибался под бременем грехов, где суетливые мысли переплетались с грязными делами. Сикст усматривал в этом пульсирующем свете — в далеких улочках, скупо освещенных фонарями, в окнах домов, где с сумерками вспыхивали огни, в ярких всполохах домен, которые тоже были видны ночью с монастырского холма, — всеобъемлющее присутствие бога. И в воспоминаниях о проникших в душу исповедях. Сикст говорил, что его тянуло к исповедальне, что всякий раз ощущал великую радость, если был в состоянии помочь раскаявшемуся грешнику… В один из таких наводящих тоску дождливых дней он выбрался в монастырь. Ворота были открыты. Он поднялся на стену. Пусто. Паломников уже не было. Ему встретился только пожилой мужчина. Подошел, попросил огонька. — Паршивая погода — сказал он ему. — Скоро вот будем замуровывать — и указал на монастырь. — Что? — спросил он. — Окно. Вон там — и вновь указал рукой — келью Сикста. — Замуровывать? — удивился он. — Так решили святые отцы — пояснил тот. — В келье все останется, как было, но окно и дверь замуруем. Как только тут перестанут крутиться эти полицейские ищейки… Так полагается. — И старик задумался. — Иначе дьявола не изгонишь. Кирпичом отгородим его от света. — И усмехнулся. — Пробовали по-всякому. Но кирпич надежнее всего… — Он приподнял зонтик, пригласил старика стать поближе. — Вот работаю у них — продолжал тот. — Дело свое знаю, а работа каменщику всегда найдется. Не больно-то они святые. Но Сикст этот и в самом деле носил в себе дьявола. Смахивал на барина. Леон, конечно, был лучше. Часто пускался со мной в разговоры. Не о Сиксте, само собой. О святых. О чудесах. Леон умел по-человечески. Вот только заикался. Жаловался, что задают ему всегда много работы, что святым отцам живется лучше, хоть не все того заслужили. Он знал их тайны. Но никогда не говорил, что таскаются по бабам. Говорил только, что не больно-то они святые. Любил читать старинные книги, их полно в монастыре. Про жития святых и про всякие чудеса. Говорил: верьте под страхом адской муки — настанет чудо, побегут прочь от этих стен жандармы, и родина будет свободна. Только нельзя сидеть сложа руки. Хотя и не сказал, какое это будет чудо. Я так думаю, порешили они Леона. Ни за что не поверю, чтоб он уволок казну. Сикст не оставил бы его с сокровищами. Обязательно сам бы припрятал. — Старик умолк. Дождь падал тяжелыми каплями. Шелестели ветви. — Какая ему будет кара? — спросил старик. — Не знаю — ответил он. — А ведь и эти тоже пособники дьявола — усмехнулся каменщик. — Осквернят теперь монастырь. Сикста спасут. Появись он тут сейчас, да я б его сам… — не докончил. — Страшные мысли приходят человеку в голову, правда? — Он кивнул утвердительно. — Пошли — сказал старик, бросив папиросу. — Чего тут торчать? Дождь-то не кончается. — Они направились к выходу— Прибыло недавно несколько новых братьев — рассказывал меж тем старик, шагая рядом. — Начали наводить порядок. Не вернется больше сюда дьявол. Надо вот только — и в голосе каменщика послышалась насмешка — замуровать келью. — И приподняв шапку, попрощался.

Он никак не мог решиться на очную ставку. Не надеялся, что карты будут раскрыты. Председатель однако настаивал. — Иван Федорович, нельзя упускать такого случая. Не забывайте, они выдохлись. Выдержки у них с каждым днем все меньше. Я был против очной ставки, когда предлагали это сделать вначале. Опасался, что между арестованными может возникнуть некий сговор, считал необходимым держать их в полной изоляции. Им не следовало знать, что показывают остальные. В конце концов — он отогнал рукой дым сигары — не бог весть какая новинка. Я знаю следователей, которые начинают с очной ставки. А иные и по нескольку раз. Вот уж не сторонник. Это только усложняет следствие, искажает общую картину. А теперь я вам это рекомендую. Сикст должен увидеть эту женщину. Впрочем, эта встреча, пожалуй, более важна для нее. — Он пообещал, что еще подумает. Он понимал: это будет не совсем благородно. Смешно, впрочем, говорить о благородстве, поскольку они обманывали его на каждом шагу. Тем не менее они имели на это право, чувствуя его превосходство над ними. Им невдомек было его намерение — через факты, которые нетрудно реконструировать, понять, что происходит у них в душе. — Предупреждаю, Иван Федорович — председатель поднялся — у вас не так много времени. Если мои предположения верны, к некоторым протоколам придется вернуться вновь. Следствие затягивать далее нельзя. У меня на этот счет строгие инструкции из министерства. — Председатель окликнул его у двери. — Еще одно — и подошел к книжному шкафу. — Так уж получилось, что я взял на себя заботу знакомить вас с прессой. Ведь вы знаете французский, да? Вот прислали из Петербурга, Иван Федорович, одну газетку, статейка написана тем самым французом, который был тут недавно. Об истории монастыря и о всякой всячине про чудеса можно не читать. Газетенка — вольнодумная. Про чудеса написано довольно забавно. Куда менее забавным, я думаю, вам покажется описание нашей встречи… — Газету он развернул лишь в гостинице. Убийству в монастыре было отведено не больше места, чем описанию издевательств властей над бедными монахами. Цель таких действий — категорически утверждал автор — поставить под сомнение духовные ценности народа-мученика, который обращает к Европе свой скорбный лик. Их жалобный глас доходит не всюду. Тот, кто хоть раз заглянет в глаза жертве, кто внимательно присмотрится к жизни этих людей, никогда не забудет страданий, выпавших на их долю. На руках оковы. В бескрайних снежных равнинах угасли лучшие из них. Нагайка и попранные свободы. И так до самого конца. Сплошной пафос. Натренированное ухо — подумал он — легко уловит фальшивую поту. Как связать преступление Сикста с образом замученной жертвы? Все подробности преступления были, разумеется, описаны по законам детективного жанра. Ночь. Ничего не подозревающие монахи погружены в молитвы. Ограбление сокровищницы. Любовные приключения. Потайной ход. Топор. Визит богобоязненного супруга вероломной Барбары. Кровь. Труп в затопленном диване. И тут же следом француз описывал свои беседы. Упомянул, что к следствию привлечены люди с другого конца страны для того, чтоб никто из местных жителей не узнал случайно о его ходе. Усилия следствия направлены на то, чтоб, использовав случайное преступление (истории — разглагольствовал француз — известны и такие случаи), скомпрометировать одновременно ценности, которые считаются здесь наивысшей святыней. Но ни тупым жандармам, ни судебным крючкотворам, которым поручили эту грязную работу, ничего не добиться…