Вероника Кунгурцева - Сад

Холодная печка не похожа была на себя обычную, но растапливать ее не хотелось. Стены, столы, подоконники, полки казались пустыми без привычных ослепительных пятен шляп и сумок. Хорошо еще, что свет дали, со светом было как-то веселее. Она включила телевизор — и успокоилась; бормотание его, как бормотание старика, который разговаривает сам с собой, которому нет необходимости отвечать, которого не обязательно слушать, но от чьего присутствия теплее в доме. Присутствие телевизора в доме было как чье-то живое присутствие. Вот она говорила, что предметы, живущие в доме, и до сегодня не говорили с ней, а вот нашелся же один, который говорил… И еще один есть — такой же говорливый.

Она перевернула мешок кверху дном — и клубки выкатились на волю, раскатились по комнате: который в угол, который под кровать, который у ножки стола застрял, который под телевизором нашел себе приют.

Раздался стук в дверь — Надя оцепенела, сидя на корточках, повернув голову в сторону двери…

Дверь открылась — вошла Наталья Иванна.

— Ты чего так сидишь, потеряла что?

Мотая головой, подумала: ну вот, Наталья Иванна пришла, с сумкой пришла, с вязаньем пришла, с ночевкой пришла…

— Ты уж прости, что забросила тебя совсем, кто ж знал, что так получится, не думали, не гадали…

— Да что вы… Не беспокойтесь вы — я уже привыкла. Прекрасно одна могу спать…

— Не-ет, я маме обет дала — должна наведываться, сынуля к другу уехал, в город, вот свободна сегодня, пришла.

И расположилась поближе к телевизору.

Надя задумалась за ее спиной.

— Вы знаете, Наталья Иванна… вы меня простите, но я тоже должна ехать… Подруга в городе заболела, я обещала, и ночевать… там, видно, буду.

— В такую-то погоду да в такую темень… Не отпущу. Мало ли что обещала. Автобусы, скажешь, не ходили — они и не ходят. Никуда не отпущу. Я матери обещала.

— Да что ж это такое… То не приходили, не приходили… А теперь — обещала. А мне в город надо. Я тоже обещала…

Надя выпалила это — и ужаснулась, как она посмела, Наталья Иванна столько сделала для них и для нее, и что скажет мама, и вообще…

Наталья Иванна, поджав губы, засунула вязанье в сумку, сняла тапочки, тоже принесенные с собой, и их положила туда же, пошла к выходу; и только вполне — до перчаток — одевшись, в дверях уже сказала: «Надя-Надя…» — И с тем вышла.

Надя опустилась на кровать. Зачем, зачем все это?.. Зачем она?.. Ну зачем?..

И точно в отместку кому-то пошла и включила свет на улице, лампочка над крыльцом загорелась, освещая путь от калитки…

И он пришел. И рвался на привязи Арап. И она, услышав стук, сразу поняла, что это тот стук. Она стояла с этой стороны двери, старалась не дышать — и не открывала. Потом засомневалась: он ли? Неуклюжими, но неслышными скачками взобралась по лестнице на второй этаж, посмотрела на крыльцо из темного окна веранды: это был он. Стоял в нерешительности под дверью — не стучал больше, ведь окно на первом этаже светилось, а ему не открывали… Стукнул еще — Надя со сторонним интересом наблюдала за ним, ждала, что он будет делать дальше. Он повернулся к двери спиной… сошел с крыльца… он уходил по снежной тропинке вниз — к калитке…

Надя застонала и, присев, впилась зубами в край подоконника.

…Пусть он пришел — он пришел к ней во второй раз, но ведь в третий бы он не пришел… А так — он приходил, приходил, а она его не пустила. Она сама бросила его.

Телевизор внизу болтал по-прежнему. Надя посидела перед ним, послушала, он доказывал что-то свое, учил ее каким-то своим старческим истинам. Смешон же он был сейчас…

Она вышла на крыльцо; опять шел снег, крупный медленный снег, который хотелось глотать, точно влажные белые магнолии, раскрыть рот — и давиться снегом.

Арап, поскуливая, выбрался из конуры, стал ластиться к ней, то и дело отряхиваясь, отфыркиваясь от снега.

«Замерз совсем, заме-ерз, миленький, ладно уж, пошли в дом», — она говорила так, словно кто-то в темноте слушает ее речи.

Она опять отвязала Арапа, запустила его на веранду — он наследил там, облаял все утлы, сведя с ума мирных пауков; Надя вытерла ему лапы, чтоб пустить в комнаты. С тех пор, как нашелся сын Натальи Иванны, пропадавший где-то невесть сколько лет, и Наталья Иванна перестала ночевать у нее, она частенько пускала Арапа в дом, особенно в плохую погоду.

Затопила наконец печь. И, идя за дровами, сохшими на веранде, под лестницей, остановилась на полпути: а если он за дровами приходил… ведь она так и не дала ему дров… Приходил за дровами — а она-то решила… А если за дровами приходил — ведь ему холодно там, в этом расхристанном домишке…

Хотела бежать туда с дровами, с охапкой дров в руках… И передумала — апатия охватила ее, столько всего навалилось на нее за сегодня, так она устала от всего… Какая разница — к ней ли приходил, за дровами ли приходил. Не замерзнет, чай, до смерти… И ведь не у нее одной во всей округе есть дрова, да и днем мог заготовить дрова в лесу.

Надоело ей думать да думать — печку вон надо топить. И затопила.

Утром, открыв дверь в кухню, Надя увидела: Арап растянулся на остывшей за ночь печке, на чугунном пологе с двумя кругами; нос у него будто из кирзы сделан, ее увидел — соскочил виновато с печи, подняв облако печной сиреневой пыли. «Ну ты даешь», — рассердилась Надя, выгнала его на улицу. Встала она поздно, как всегда, тут же включила радио — по третьей программе спектакль должны передавать. Умылась, оделась, из печки золу выгребла, поела, за дело принялась: поймала пару ближайших клубков, в кончики нитей крючки впрягла, замелькали рыжие крючки-лошадки, засеребрились в воздухе нити, заплетаясь в узор.

По радио опять знакомый спектакль передают, видно, уж все на свете спектакли переслушала она за семь лет.

Что-то стукнуло — побежала открывать, а это Арап на веранду проник: дверь была приоткрыта, соль на столе опрокинул… значит, будет ссора… Только вот с кем? С Натальей она уже поссорилась, разве что с Арапом…

Вернулась к радиоприемнику, к клубкам своим. Вдруг радио умолкло, погас зеленый глазок. Подбежала к выключателю — ну вот, опять света нет. За окнами — бело, идет, идет снег.

Никак не идет работа, вываливаются из рук рыжие лошадки, падают бессильно набок, опадают серебряные вожжи, не видит она света белого, видит черную ночь, слышит горячее дыхание, губы и руки колдуют над ней, насмерть почти заснувшей: проснись… очнись… вернись… Открываются ее глаза, оживают руки — заново учатся колдовать. Лицо его, губы, глаза то приближаются, то отдаляются (ближе к небу — ближе к ней), предсмертное страдание искажает лицо…