Вероника Кунгурцева - Сад

В конце концов он привык к тому, что она ничего не делает, только сидит и смотрит, махнул на нее рукой:

— Ну сиди, сиди… Нашла свое призвание — на мужика смотреть.

Но это все вечер, вечер. Он строгий, будто бы строгий… А потом…

…Луна смотрелась в окошко. Она смотрела в окошко. Стекло плавилось между ними.

Она только что очнулась. Еще погружена в ночь, еще наполовину там, во тьме. Она точно кентавр сейчас (или русалка) — части дневная и ночная совмещены в странное целое. Днем она забывает о себе ночной, днем ей не верится, что и это тоже — она. Он открыл, показал ей эту ее ночную сущность. Бездонные глубины горячей тьмы, в которую ей хочется погружаться и погружаться, погружаться вечно, забыть о дне, проклясть день, жить только ночью, верить только в ночь…

И сон — как чистилище между ночью и днем.

Во сне ей нужно повернуться на другой бок, она приподнимает ресницы и сквозь сон смутно различает: спина, грудь, рука — не пустота, которую можно протыкать пальцем до тех пор, пока не наткнешься на стул, — спина, или грудь, или рука, все теплое, живое. Два, три, четыре поцелуя куда придется, чтоб окончательно удостовериться — спина, грудь, рука, и можно спать дальше.

Она полюбила просыпаться. Птицы пели за окном — будто птичий народ со всего света собрался в их саду, солнце светило каждое утро, каждое утро, открывая глаза, она видела его. Солнце в окне, и он у окна — спиной к ней. Почувствовал ее взгляд, оборачивается, облокачиваясь о спинку стула, смотрит на нее.

Она не в силах сдержать улыбки, он не выдерживает — идет к ней. «А что это у нас такое», — молвит, пытаясь поцеловать в оголившуюся грудь (она видела, что одеяло сползло, но не поправила его, даже нарочно — отодвинула), а сейчас, под угрозой склонившегося его лица, натянула одеяло до самого подбородка.

Он обращался с ней, как с маленькой. Как-то так повелось. «А что это у нас такое…», «А где у Наденьки глазки?» Он завязывал ей шарф, когда она шла на улицу, он воспитывал ее: ругал за то, что свистит в комнате, ломает хлеб — от чего всегда полно крошек (ну как с тобой в свете-то покажешься?..). Надя смеялась — вот нашлась маме замена…

Подарил ей цветы… Это были первые цветы, которые ей подарили. Он пропадал весь день, сказал: «Мне надо», — она сделала вид, что не понимает, зачем надо, хотя сердце радовалось, зная, наверняка зная, что наконец-то ее, как настоящую женщину, как всех женщин в этот день, поздравит он, ее мужчина, а не мама, как это было всегда.

Видимо, лицо у нее вытянулось. Красные, с ядовито-лиловым оттенком пионы… За день до того в городе, на рынке, она видела эти — такие — цветы. Тугие букеты у основания соцветий стянуты рядами черных ниток (десятый номер, лежат они с края длинного бетонного, совершенно пустого стола: был ранний вечер, ряды опустели), у цветов — девчонка без платка, с иззябшим личиком, с носом почти того же оттенка, что цветы, клетчатое пальто на два размера больше, чем нужно, руки в карманах — и скачет. Надя узнала ее — совхозская девчонка, Воробьева, в классе пятом, наверное, учится. Девчонка, взглянув на Надю, перестала скакать, отвернула личико.

В природе не существовало цветов такой окраски — были кремово-белые с нежно-зеленым венчиком посередине… цветы, на длинном устойчивом стебле, наверное, самые крупные из лесных цветов — и не только этого времени года. Надя знала, как из белых они превращаются в красные: опускаешь в банку с ядовито-красными чернилами, и будьте любезны — пионы, напившись яда, алеют.

В детстве они с сестрой тоже занимались такими превращениями.

И звали цветы не так — не пионами (это в поселке их окрестили по-своему), а звали их: зимовник кавказский, или геллеборус.

Они уже отходили. Их время — время зимы, давно прошло. Надя еще удивилась: где воробьевская девчонка могла отыскать столько пионов…

Видимо, лицо у нее вытянулось — она, в самом деле, не ожидала, что будут эти — крашеные цветы. Он сказал: «Что ты… Это хорошие цветы». Она закивала изо всех сил. Откуда ему было знать, что они крашеные.

Они сразу осыпались — на следующий день: лепестки, лежащие вокруг вазы, свернулись в розовые лодочки; но высокие стебли, вознесшие кверху пустые арены венчиков, не надломились до сих пор.

Он говорил: знаешь, я тебя боялся вначале. Особенно в первый день… ночь… утром. Сидишь — отвернулась, гордая такая. Господи, как мне плохо было тогда, как я боялся, что что-то не так сделал. А потом — помнишь, в магазине встретились? Я позвал тебя к себе, ты плечиком дернула — и ушла, важная, как герцогиня. А потом — я ведь за тобой пошел — за деревьями скрылась и давай в снегу барахтаться. Я думаю: девчонка, она же совсем девчонка. И так мне весело стало…

Говорил: знаешь, мне иногда кажется, мы уже встречались с тобой, встречались в какой-то иной жизни, встречались, но не узнали друг друга, разминулись. А тебе?

Ей не казалось, она сердилась — за дурочку он ее принимает, что ли. Говорить такие банальности… Думает, она не знает, что чуть не в каждой книжке герои своим женщинам так говорят. Думает, уж совсем она необразованная, что ли. А она читала, много читала когда-то. От отца книг осталось — чуть не три стены, в комнате его самодельные полки, а на них — книги, книги, книги, только одна стена без книг, там окно. А в окно (только в это окно) видна крыша его домика. Была видна. Сейчас листва все затягивает, прячет от ее взгляда мир. Из окон первого этажа уже не видно гор. И с крыльца гор не видно.

Вспомнила, как он назвал ее маленькой обезьянкой — когда она не отпускала его, повиснув на шее, обхватив ногами его колени: отпусти, маленькая обезьянка… Это прозвучало так… Она не сразу узнала, что он поэт. Узнав, удивилась и ощетинилась. Долго не могла успокоиться. Поэт, пишет стихи, и — с ней. Она так была потрясена, что целый день говорила с ним не по-людски: о важном, важными длинными предложениями, вставляя всюду слово «ибо».

Стыдно, стыдно вспомнить…

Надя и сейчас покраснела. Вечерело. Моросил легкий дождик. Теплый дождик. Она была без зонта и прибавила шагу. Скорее, скорее домой. Ждет небось, припозднилась она сегодня.

А может, и не ждет — два дня уже она одна, он у себя работает. Бывают такие дни, когда ему почему-то не пишется при ней; даже если она в стороне от него — в кухне. Она бродит по дому, не зная, за что приняться, в конце концов тоже садится за работу, но прибегает к нему раз по десять на дню — просто, чтоб посмотреть на него, посмотрит — будто воды живой напьется, глядишь, и у нее работа пойдет живее.

Все это хорошо… Все бы хорошо… Но эта фотография…

Третьего дня он послал ее за какими-то бумагами в холодный свой дом, она выдвинула не тот ящик и на дне под тетрадями (обычными, общими, по сорок восемь копеек — ее очень удивляло, что стихи пишут в таких вот обыкновенных тетрадях) увидела лицо той…