Евгений Будинас - Промежуточный человек

«На тело, помещенное в жидкость, — любил вспоминать он закон Архимеда, — действует выталкивающая сила. — И добавлял при этом от себя: — Даже если эта жидкость — помои».

Чем плотность среды выше, тем лучше, — здесь его занимал не столько состав жидкости, сколько ее выталкивающая способность, равная по силе, обратите внимание, весу жидкости, вытесненной при погружении. (Отсюда впоследствии Сватов и сделал практический вывод: не хочешь барахтаться — набирай вес. Но об этом позднее.)

Счастливость его состояла как раз в умении видеть позитив при, казалось бы, безнадежной негативности (фотографы знают, это возможно: все определяет правильный угол зрения). Всякую неудачу он мог повернуть себе на пользу. И обрести в ней положительную, пользуясь определением Дубровина, установку. И выйти сухим из воды, хотя в применении к Виктору Аркадьевичу это выражение не совсем точно.

Свалившись в воду, он, разумеется, выбирался из нее промокшим до нитки. Однажды, лет десять назад, я это наблюдал. Сватов, опаздывающий на паром, разбежался, чтобы прыгнуть, но, как это случается даже с очень решительными людьми, в последний момент передумал и попытался остановиться. С разгону ему это не удалось, пришлось прыгать. Но скорость была уже не та: красиво задуманный прыжок смазался, Виктор Аркадьевич полетел в воду, подняв вполне оптимистичный фонтан брызг.

И тут же, выливая воду из ботинка и отжимая брюки, подвел положительные итоги происшествия.

Во-первых, он прекрасно освежился (было действительно жарко). Во-вторых, доставил нам несколько минут душевного подъема и веселья (это тоже вполне соответствовало действительности. Дубровин от хохота сам чуть не свалился). В-третьих, теперь он уж обязательно сдаст в химчистку этот костюм (так и случилось. Правда, вернули ему костюм без пуговиц. Приобрести их — это не для Сватова. Костюм пришлось купить новый. Что, согласитесь, не так уж и плохо).

А самое главное — он обрел положительный опыт на негативном материале: разогнавшись — прыгай.

— Большое количество отрицательного опыта при правильном к нему отношении, — занудствовал за приятеля Дубровин, — иногда дает положительный эффект.

— Это как в алгебре, — охотно подхватывал Сватов, — минус на минус всегда дает плюс.

Виктор Аркадьевич по отношению к действительности был, как и Дубровин, человеком думающим, а потому — личностью, индивидуумом. Отличало их лишь то, что он был счастливо думающим индивидуумом. И безоблачной личностью.

Даже на фоне сплошных облаков.

Этого как раз хватало. Жизнь нашего приятеля до определенного момента представляла собой именно цепь неудач, соединенных весьма последовательно.

Поэтому всякий раз, радуясь его победам, никто им особенно не завидовал, никто его удачливости себе не пожелал бы. Ни себе, ни своим близким.

Да, все давалось Виктору Сватову легко. Но легкость здесь лишь в его собственном к жизни отношении. Просто Сватов всегда в первую очередь считал важным то обстоятельство, что ему удавалось, и неважным, что удавалось это нелегко.

За все и всегда он брался сам. Всегда и все умел. Но вот ничего путного у него из задуманного чаще всего не получалось. А если и получалось, то совсем не то.

Вот, скажем, мебель Сватов решил изготовить собственноручно.

Сам ее и конструировал, восхищая нас изобилием дизайнерских идей.

Стол в гостиной, например, был задуман подвесным — на цепях: эстетично и многофункционально. Нехитрая система блоков и электропривода позволила бы его опускать, превращая в дополнительное спальное место, или, напротив, поднимать к самому потолку. Тогда обнаруживались бы хитроумно вмонтированные снизу светильники, а стол становился бы оригинальной люстрой. И гостиная была бы уже просторной танцевальной залой.

Так же и диваны, встроенные в стены, одним нажатием кнопки должны были подниматься, превращаясь в оригинальные стеллажи, совершенно не занимающие полезной площади…

Сватов сам отыскивал в глубинке Полесья мореный дуб — затонувшие стволы огромных деревьев. Потом разбирал завалы, вытаскивал тяжелую, как свинец, древесину, придумав целую систему блоков, талей и полиспастов. Сам вывозил стволы, сумев подбить на это дело все местное начальство (для чего ему пришлось снять в захолустном районе короткометражку). Сам устраивал корчи и бревна на распил, потом собственноручно строгал фасонные доски, шлифовал их до матового блеска, сам ковал фурнитуру, войдя в приятельские отношения с руководством реставрационных мастерских художественного комбината (заодно став членом его художественного совета). Сам пилил, обтачивал, пристраивал и перестраивал, поражая всех неутомимостью и безудержностью своей фантазии.

И делал он все это вот уже почти двадцать лет.

Потому, что попутно он еще многое что делал: достраивал и перестраивал дом отца, который так и снесен был незавершенным, написал книжку «С подвесным мотором по малым рекам» (она вышла одновременно с законом, ограничившим пользование моторными лодками на внутренних водоемах страны), защитил кандидатскую диссертацию, отснял два десятка фильмов, сочинил несколько научно-популярных киносценариев и два художественных, вступил в Союз художников (как специалист по дизайну), в Союз кинематографистов и в Союз журналистов, получил и разменял квартиру, вырастил вполне взрослого сына, выдал замуж дочь.

Если Витька Сватов шел забивать гвоздь, чтобы закрепить наконец самодельную вешалку в прихожей (ибо жене его Леночке надоело всю жизнь сваливать пальто на холодильник, который, к слову, не работал, потому что внутренности его были приспособлены под кондиционер, встроенный в автоматический выдвижной бар, который тоже не работал, так как барахлил вентилятор), то у молотка, которым он намеревался это сделать, отламывалась ручка, и Виктор отправлялся на кухню, «временно» переоборудованную под мебельную мастерскую, где вытачивал новую — добротную и вечную (не из какой-нибудь дохлой деревяшки, а из полноценного мореного дуба), но здесь у наждака сгорала обмотка ротора, после чего приходилось разбирать электромотор и отправляться на «Ниве» с прицепом, работающей по последнему слову техники на сжиженном газе, в мастерскую к приятелю, чтобы починить обмотку, а попутно прогулять своего любимца фокстерьера Рекса, характером, подвижностью и оптимизмом абсолютно повторяющего хозяина, и еще заодно забросить дочке трехлитровую банку сметаны, на прошлой неделе привезенную им из полесской глубинки. Но по дороге он принимался воспитывать Рекса, мешавшего управлять автомобилем, и врезался в фонарный столб. Пришедший в себя после удара Сватов, открыв глаза, обнаруживал, что расколотое лобовое стекло машины залито белой густоватой жидкостью, и удивленно произносил одно из своих знаменитых и ставших впоследствии фольклорными замечаний: