Евгений Будинас - Промежуточный человек

Тут Федька вполне торжествующе посмотрел в зал.

— Середины, — говорит, — тут нет. Это еще классики мирового пролетариата указывали, что кто не с вами, тот за нас. А теперь голосуйте, — закончил победно.

Но слишком долго Федор Архипович выступал. Так долго, что всех доконал. Очевидно, поэтому за Дубровина проголосовали единогласно. Даже те, кто теоретически был против, бросили свои шары за Дубровина, забыв про научную принципиальность.

Кто остался из публики, пошел Дубровина поздравлять. Бесспорная, мол, победа…

А ученый секретарь вежливо подходит к Федору Архиповичу и просит слова его текста, чтобы, значит, их в протокол…

Вот тут-то Федька себя и показал.

— Нет, — говорит, — у меня. Извините и подвиньтесь… А вы разве не записывали?

Ловко предусмотрено. И сразу в Москву «телега» — на весь ученый совет. Так, мол, и так, работают с явным грубым нарушением. Надо было все дословно стенографировать…

Из Москвы тут же решение: защиту Дубровина не засчитывать, а ученый совет… распустить, как нарушивший правила.

Во сне это так все было или наяву, если наяву, то с такими ли подробностями? Сейчас, повторяю, по прошествии времени и не разберешь. Да это и неважно. Важно, что было, и Федька на ученом совете выступал, и совет после проверки комиссией ВАКа был распущен, и защита диссертации так в Москве и не утверждена. Этим нас Федька сразил и ошеломил окончательно.

— Удивляюсь я с вас, — председатель колхоза Петрович говорил благодушно оттого, что сидел он на верхнем полке́, поставив ноги в тазик с прохладной водой. Ноги у него были бугристые, в узлах синих жил. — Взрослые люди, с положением, труды научные имеете, книги пишете, производством руководите, а на поверку — беспомощные тюфяки. И беззащитны, как младенцы. — Покряхтев и поохав, он потянулся к венику. — Дай-ка я сам пройдусь, а ты, Петюня, еще поддай своей аптеки. Что-то сегодня ты не очень…

Вот и я побывал в бане у Петровича. Надо было где-то собраться, чтобы окончательно все обсудить, расставить акценты, посоветоваться, что делать дальше. Петя договорился с Петровичем насчет баньки, чтобы заодно снять напряжение. Правда, с этим делом продвигалось слабо. Жар был, эвкалиптовая настойка наполняла воздух живительным ароматом, а вот азарта не было, напряжение не снималось — слишком невесело складывались дела, чтобы от них веником отмахнуться… Кукевич вообще в парилку не заходил, так и сидел в предбаннике, не раздеваясь. О чем-то с Матреной Дмитриевной беседовал…

Один Петрович был настроен решительно и оптимистично.

— Одного не пойму, чего вы с вашим Федькой цацкаетесь. Или управу не можете найти? У нас в хозяйстве это поставлено просто. Бывает, конечно, заведется зараза, что всем жить не дает, — писать-то в условиях всеобщего среднего образования многие умеют. Раз написал — предупредили, второй раз — сотки по самые углы обрезали. Не хочешь успокаиваться? Принимаем решение — в условиях колхозной демократии — общим голосованием, — подъезжаем к дому на грузовике, понятно, с представителями профсоюза и местной власти, погружаем вещи и отправляем гражданина за пределы колхозной территории. Дальше — куда хочешь: бензин оплачен, водитель довезет. А сюда, дорогой, тебе больше ходу нет. У нас сельское хозяйство, и писатели нам не нужны… Не согласен? Беги, как говорят в народе, жалуйся, только тапочки не потеряй. — Петрович спустился с полка и, уже взявшись за ручку двери, заключил: — В ваших условиях я бы и трех недель не проработал. А так все-таки тридцать лет отбарабанил. И, даст бог здоровья, еще две пятилетки потяну, если, конечно, коллектив доверит…

Забегая вперед, скажу, что проработал Петрович как раз не более трех недель. Так совпало, что через три дня в колхоз прикатила комиссия разбираться с новой жалобой. Добрался Федор Архипович и сюда. Приехали проверять не производство и не финансы — здесь Петрович был крутым руководителем, знал права и обязанности, всегда умел себя правильно поставить, — на сей раз комиссия приехала разбираться в банных делах и аморалке.

И повели в хозяйстве настоящее расследование. Опрашивали свидетелей, кто, когда и где председателя видел, доходили до подробностей, где Петрович стоял, где Матрена Дмитриевна стояла, куда они ходили, куда ездили. Расспрашивали, как школьника в учительской; во сколько, например, домой приходил.

Одинокую и всеми уважаемую женщину совсем довели. И даже не посмотрели на ее возраст, совсем не подходящий для амурных дел. И заслуг Петровича не приняли в расчет, и его возраста: известное, мол, дело — седина в бороду, бес в ребро. Особенно в условиях председательской безнаказанности, когда все позволено, все от тебя зависит и стесняться подчиненных незачем.

Такого стыда и позора Петрович в жизни своей не знал.

А тут бюро обкома — о завершении уборочной кампании. У Петровича, как у наиболее сознательного (уборку колхоз давно завершил и даже технику на ремонт поставил), просят, чтобы он перебросил в другой район свои свеклоуборочные комбайны — по свекле область заваливала план. Петрович упирается, технику гробить ему не хочется. Первый секретарь обкома возьми и вверни шпильку:

— Петрович у нас теперь завяз в любовных амурах. Ему не до государственных закупок…

Сказал беззлобно, желая смягчить обстановку, даже как-то по-домашнему, прекрасно зная, что Петрович найдется, — за словом тот никогда не лез. Но не учел состояния председателя, а может, и действительно не знал, до чего его довели «расследованиями».

Петрович побагровел, собрал в кулак все свое самообладание, нажитое за годы председательства. Но, видно, не помогло, потому что вдруг поднялся.

— Это вы здесь завязли в подметных писульках. А я, извините, нет. — И ушел, хлопнув дверью.

Прямо с бюро к врачу. И с ходу вместо «здравствуйте»:

— Подумал. Решил. Согласен. Оформляйте.

Это про пенсию он так. Про заслуженный отдых. Прекрасно понимая, что такого никому не прощают, чтобы кулаком по столу…

Назавтра после бани я отправился к старшему следователю Глотову. В конце концов, когда-то надо и вмешаться. Слишком долго я оставался сторонним наблюдателем и советчиком.

Признаюсь, летел я с намерением все перевернуть, все разнести и встряхнуть, поставить с головы на ноги. Продемонстрировать этому Глотову его несостоятельность, подчеркнуть очевидную бредовость его затеи с Кукевичем, даже с Петей, тем более со Сватовым. Я тогда и предположить не мог, насколько неоригинален в своей наивности.

— Что, думаете, вы здесь первый такой?

— Ну, хорошо, — упорствовал я, стараясь рассуждать со старшим следователем Глотовым «по-государственному», — должна же быть какая-то соизмеримость результата и затрат? Вы получаете зарплату, ваши подчиненные и помощники тоже. Вы отвлекаете от работы десятки людей, которые тоже не на малых окладах сидят, терзаете нервы, мешаете людям заниматься своим делом. Но должно же у вас быть профессиональное чутье… Максимум, чего вы достигнете, — это причините какие-нибудь незначительные неприятности. Затраты на расследование заведомо и с лихвой перекрывают весь ущерб, который могли причинить ваши «подследственные». Дело-то, что очевидно, не стоит и выеденного яйца…