Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

В поручениях, которые ему по-прежнему давал аббат Ро, он не видел ни новизны, ни того, что могло бы, как он полагал, приблизить его к тем, кто однажды должен перейти в наступление. Из-за новых арестов круг его контактов сузился. Требования осторожности стали еще более жесткими. Поэтому, когда Шарль передавал записку или незаметно клал ее в карман, это происходило почти без слов. Ему полностью доверяли, но обстановка не располагала к разговорам. Да, впрочем, и не разговоры были нужны Шарлю; ему нужно было оружие. Он не знал, ни у кого его просить, ни где его взять. Единственное, что он смог обнаружить в огромном доме тети Анриетты, перерыв все сверху донизу воскресенье за воскресеньем, — это аккуратно уложенную в ящик пару старинных дуэльных пистолетов, вряд ли сейчас на что-либо пригодных. Когда он встречал на улице немецкого офицера, он тотчас же бросал взгляд на висевший у пояса пистолет, казавшийся ему чем-то чудовищным и недоступным, сама форма которого в кожаной портупее будто скрывала огромную силу, способную изменить лицо мира. Он представлял себе, как отводит одного из этих людей в сторону, оглушает его и убегает с пистолетом. Но сколько бы он себя ни представлял в самых благоприятных обстоятельствах, оставалось одно непреодолимое препятствие: он никогда не выходил из дома ночью.

Тем не менее он поплатился за свое любопытство происшествием, которое здорово его напугало. Однажды в четверг, солнечным февральским днем, пользуясь своей полусвободой, когда он, сам не зная почему, шел следом за немецким офицером, словно зачарованный этой пузатой портупеей, выделявшейся темным пятном на зеленом мундире, тот внезапно обернулся и, преградив Шарлю дорогу, заставил его остановиться.

— Papiere, bitte.

— Papiere, warum? — спросил Шарль и почувствовал, что улыбается, словно желая смягчить офицера.

— Papiere, — повторил тот, протягивая к Шарлю руку жестом, не допускающим возражений. Шарль вытащил из куртки бумажник и протянул офицеру свой школьный билет. «Коллеж Сен-Гийом», — прочел немец. — Sprechen Sie deutsch? — спросил он.

— Ein wenig, — ответил Шарль, по-прежнему улыбаясь.

— Warum folgen Sie mir?

— Ich folge Ihnen nicht, ich gehe (Говорите вы по-немецки? — Немного. — Почему вы преследуете меня? — Я вас не преследую, я просто иду), — добавил он, мысленно спрашивая себя, можно ли употребить глагол “gehen” в значении «идти по улице без определенной цели».

— Wohin? (Куда?) — спросил немец.

Шарль пожал плечами, давая понять, что он сам не очень-то это знает. Он заметил, что несколько человек остановились и наблюдают за этой сценой.

— Kommen Sie mit mir, — сказалофицер.

— Warum? — спросил Шарль, и его улыбка превратилась в гримасу. — Ich habe nichts gemacht (Следуйте за мной. — Зачем? Я ничего не сделал).

Он хотел говорить равнодушно, но чувствовал, что голос у него начинает дрожать.

— Ich sage, — приказал офицер, — kommen Sie mit mir (Я сказал, следуйте за мной). И, взяв его за плечо, подтолкнул вперед, продолжая держать в левой руке, одетой в кожаную перчатку, школьный билет Шарля. Тот пошел вперед. Офицер догнал его и пошел рядом. Шарль шел, не видя ничего, кроме камней тротуара, лишь на мгновение поднимая глаза, когда надо было переходить улицу. Так они прошли по улице Пост, пересекли площадь Мэрии и пошли по нескончаемой улице Шатобриан. Она вела к казарме, где раньше размещался гусарский полк гарнизона Сен-Л. и которую теперь занимали немцы.

Офицер шагал бодро. Он, должно быть, был в прекрасном настроении. Шарль слышал, как он насвистывал. Вскоре, когда они пересекли улицу Ланнек, показалась длинная стена казармы. Теперь для побега у него оставалась единственная возможность: кинуться в ближайшую улицу слева от него, к которой они подходили, последнюю перед казармой, а для этого надо было резко обернуться, чтобы обойти немца, шагавшего слева, и улепетывать. Но это было опасно, так как улица была прямая и по обеим ее сторонам поднимались высокие заборы частных садов. Если офицеру придет в голову стрелять, он без труда достанет его. Шарль знал, что если побег удастся, то для него уже не может быть и речи о возвращении ни в коллеж, ни домой. У немца был его школьный билет, и его бы тотчас же нашли. Ему придется скрываться. Чтобы дать себе время подумать, он внезапно остановился, опустился на одно колено, будто бы для того, чтобы завязать шнурок ботинка. Он почувствовал, что немец остановился и наблюдает за ним. Когда он выпрямился и поднял глаза, то не сразу понял, что происходит. Офицер смотрел на него, протягивая ему билет.

— Nehmen Sie (Возьмите), — Шарль протянул руку и, когда он забирал билет, услышал слова немца:

— Sie sind nur ein Kind (Вы совсем еще ребенок).

Эти слова жгли Шарля, как пощечина, и он прекрасно понимал, что немец бросил ему их в лицо, чтобы унизить его. Ребенка не ведут в казарму, не арестовывают, не расстреливают! У Шарля было ощущение, что ему на дали сыграть его роль и грубо выбросили со сцены за кулисы, и теперь ему только оставалось повторять про себя несказанные реплики. От ярости он топал ногами, ударял кулаком по телеграфным столбам, почти вслух осыпал немца ругательствами. Он ненавидел себя за свою малодушную улыбку.

Вернувшись в коллеж раньше, чем обычно, он кинулся в свою комнату и бросился на кровать. Закрывшись с головой толстым одеялом из грубой шерсти, коловшей ему лицо, он дал волю своему отчаянию. Ему вспоминалось все — Ла-Виль-Элу, родители, тетя Анриетта, немецкий офицер, — и все говорило ему о его одиночестве. Действительно, он был еще ребенок. Он бы все отдал сейчас, только бы быть на два-три года старше, чтобы иметь право оставить коллеж, переступить порог и уйти. Он знал, что будет делать. Он восстановит связь по цепочке. Сначала он пойдет к кузнецу Фернану и скажет ему: «Скажи мне, куда я должен идти, чтобы найти тех людей, которые сражаются». Он слышал, что менее чем в ста километрах от города, в лесу П., у партизан есть тайники, которые немцы так и не смогли обнаружить, как ни прочесывали лес, что там скрываются в ожидании высадки союзников уклоняющиеся от принудительных работ. Но он также представлял себе, как Фернан отрицательно качает головой: «Нет, нет, малыш, эти дела не для тебя». Малыш, малыш! Когда же перестанет он быть малышом! Даже аббат Ро иногда называл его так.

Внезапно завыли сирены воздушной тревоги. Тотчас же послышалось хлопанье дверей и шум бегущих шагов в коридоре и на лестнице. Но он не двигался, растягивая наслаждение, которое давал ему этот мрачный зов, понемногу освобождавший его от нервного напряжения. Дверь его комнаты шумно открылась. Он узнал голос надзирателя, приказывавшего ему спуститься в убежище. Он пришел туда одним из последних, когда уже начали бить зенитки ПВО. Но в этот раз на город не упало ни одной бомбы. Он был разочарован, словно кто-то отнял у него возможность отомстить. Настоящие бомбардировки начались позже, незадолго перед Пасхой. Но бомбили всегда только вокзал и железнодорожные пути. Казарма, казалось, никого не интересовала. Часто тревога начиналась ночью. Нужно было быстро натянуть на пижаму брюки и фуфайку, сунуть ноги в башмаки и, сбившись в кучу, бежать по темным коридорам, что постепенно стало делом привычным и перестало вызывать шутки. И хотя коллеж был расположен довольно далеко от вокзала, зрелище развалин вокруг вокзала и оврага, над которым еще держался железнодорожный мост, было столь жутким, что даже самые хвастливые стали без звука спускаться в убежище. Случалось, что тревога длилась часа два, и все они, большие и маленькие, преподаватели и надзиратели, такие же встрепанные, как и ученики, пытались дремать, положив голову на колени, объединенные общим ожиданием, сближавшим их. Внезапная близость войны делала их серьезнее, сглаживала личную неприязнь, ставила всех в равное положение; бессильные что бы то ни было сделать, они мысленно спрашивали себя, сколько продлится бомбардировка, пытаясь по грохоту зениток определить и число самолетов, и разрушительную силу этого урагана, несущегося над городом в грохоте глухих разрывов, которому, казалось, не будет конца. Случалось, что едва они успевали подняться к себе после отбоя, как новая волна бомбардировщиков опять вынуждала их спускаться. Лунные ночи, ночи налетов. А порой и луна бывала не нужна, чтобы заполнить небо этим безумным ревом.