Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

Как передать испытанное мною ощущение грусти, когда я читал и перечитывал этот текст! То, что для Жана означало надежду, для меня значило прочное существование огромной дистанции между нами, хуже — непреодолимой невозможности объяснить, кто мы такие. Представление о нашей планете, бытующее здесь, просто приводит в отчаяние. Что же делать? Как донести иное послание, иную «картинку»? Все мое существо бунтует против подобного неприятия, против не подлежащего обжалованию приговора.

Общество несправедливое, эксплуататорское, лживое, лицемерное — возможно, и даже наверняка. Но, в сущности, не все ли равно? Я предпочитаю мой Запад таким, я предпочитаю мою Европу такой. По крайней мере нам удалось избежать слепого тоталитаризма, ссылок и арестов, стука сапог на лестнице по ночам. По крайней мере, здесь Власть поставлена в определенные рамки. По крайней мере, если я хочу быть кондитером, моя воля! Засахаривай, дружок, ради Бога! И если ты сломаешь себе на этом шею, тем хуже для тебя. Пока я знаю только два типа стран: там, где можно свободно стать кондитером, и там, где этого сделать нельзя. К такому выводу подводят меня все мои знания.

Но вот в чем дело! Чтобы почувствовать вкус свободы, надо, разумеется, хотя бы раз в жизни потерять ее. Надо оказаться перед закрытой дверью адвоката, надо видеть, как из печатных машин выходит одна казенщина, надо упереться в границу, ощетинившуюся сторожевыми вышками. Да, у нас не все однозначно, да, наши города безумны и беспорядочны, но по крайней мере наши города, будучи средоточием всех противоречий, одновременно предоставляют человеку все возможности. Надо только не упустить свой шанс!

Тот, кто не понял, что в истории человечества свобода — лишь краткий миг света во мраке ночи, тот не достоин ее. Во имя свободы во время войны сражались участники Сопротивления и все, кто был с ними связан, все силы внутри и снаружи, объединившиеся для борьбы. Я не прошу ничего другого: лишь бы только длился этот миг! Каждый день, каждую ночь из-за нашего легкомыслия, беззаботности, невероятного ослепления этому огоньку угрожает опасность, но каждый день, каждую ночь мы должны делать все возможное, чтобы никогда не рвалась эта хрупкая нить, чтобы продлилось это скоротечное мгновение».

Шарль, Саша и Жан встретились втроем через несколько дней. Тем временем уже пронесся ураган XX съезда. Стали просачиваться сведения о секретном докладе Хрущева, и Шарль благодаря своим друзьям одним из первых получил им подтверждение. Саша и Жан были не из тех, кого разоблачение «ошибок» Сталина заставило плакать, а между тем таких было много. Друзья же Шарля, напротив, всем существом были готовы к принятию сказанного на съезде и устремлены в открывавшееся будущее. Возвращая Саше во время прогулки в парке Горького текст, переданный ему Жаном, Шарль посчитал ненужным говорить ему о чувствах, которые вызвало у него чтение рукописи. К чему? Он понимал, что Саша полностью захвачен новыми интонациями, звучавшими в политических речах, потрясениями, которые, казалось, предвещали столь долгожданный перелом. Движение пошло в другом направлении. Сам Жан как будто попал под влияние нового духа времени, словно забыв о мучивших его вопросах и найдя ответ, который хотя бы временно его устраивал. К изумлению Шарля, он заявил, что если в конце концов Наташа не получит визу, он останется в Москве. Мысль о том, что Жан может сидеть в Москве, дожидаясь визы и рискуя никогда не получить ее, выводила Шарля из себя.

— Ты совершенно сошел с ума. Если ты будешь торчать здесь в ожидании визы, это ничего не изменит. Твоя жизнь не здесь.

На этот раз он говорил по-французски, и Жан тоже. Они быстро перешли на повышенные тона. Шарль не отступал. Если у Наташи есть хоть какой-то здравый смысл, если она хоть немного любит Жана, она не должна удерживать его после лета. На это время был намечен его отъезд во Францию. Раз он продолжает оставаться коммунистом, так пусть служит партии и находится там, где он будет ей полезен. Раз он верит, что в такой стране, как Франция, можно построить иной коммунизм, который будет лучше, гуманнее, чем в СССР, пусть возвращается домой и работает ради этого. Жан возразил, что лучше Шарля знает, что ему нужно. Как тот смеет вмешиваться в его дела?

— С тех пор как мы начали вмешиваться в дела друг друга, — сказал Шарль, — все никак не можем остановиться.

Это замечание, в котором Жан не без основания усмотрел намек, на старую историю с г-жой де Керуэ, подлило масла в огонь.

— Вот именно, — взорвался Жан, — не можем остановиться! «Не можем», что это значит? Это значит, что господин де Ла Виль Элу будет по-прежнему указывать мне, что я должен делать, точно так же, как его отец указывал моему, а его дед — моему деду, и так с начала и до скончания времен. Так нет же, так продолжаться больше не будет! Действительно, надо было бы вернуться во Францию, чтобы послать к чертовой матери всю эту мерзость, которую вы по-прежнему нам навязываете. Словно мы выиграли войну для того, чтобы все оставалось по-прежнему, словно все эти годы мы боролись только для того, чтобы все оставалось по-прежнему! А теперь все заваривается снова. И вы заводите шашни с этими сволочами немцами. Достаточно только посмотреть на вас вместе, на тебя и твоего боша! Если это и есть ваша Европа, то смотри, плевать я на нее хотел. — И Жан в самом деле плюнул перед собой. Снова его буйный нрав давал себя знать. Но Шарль был настроен отнюдь не миролюбиво, он вдруг решил не давать приятелю спуску.

— Простите меня, — обратился он к Саше, который какое-то время молча шагал рядом, — лучше оставить нас вдвоем.

— Я понимаю, — сказал Саша, уходя.

— А теперь, — начал Шарль, — я скажу тебе, что я думаю. По-своему я восхищаюсь тобой. Потому что у тебя есть сила, даже неистовство, мощная логика, способность идти до конца, что встречается не так уж часто. К сожалению, ты идешь по пути, который ведет в тупик. Однажды ты пройдешь всю дорогу до конца и убедишься, что я прав. Сегодня ты не хочешь в этом признаться, хотя в глубине души предчувствуешь именно такой исход, более того, ты уже знаешь об этом. Но пока не хочешь взглянуть правде в глаза, то есть посмотреть в глаза самому себе. Надеюсь, что будет не слишком поздно, когда ты упрешься в стену, потому что такой тип, как ты, может плохо кончить, может сломать себе шею.

— Ну, спасибо! — сквозь зубы процедил Жан.

— Правильно, ты должен благодарить меня за то, что я так разговариваю с тобой! И ты знаешь, что, по сути, я единственный, кто может это сделать. Но тебя заела гордыня! — И поскольку Шарль замолчал, Жан спросил;

— Это все? Я получил все, что мне причиталось? Или у тебя есть еще что-нибудь в запасе? — Шарль задумался на мгновение.