Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Вероятно, в ближайшие годы у Тутайна не было времени, чтобы осуществить свою цель, или же ему не хватало потребной для этого силы. Поскольку он теперь с трудом заставлял себя молиться, смятенность отчетливо просматривалась под его кожей, и он смотрел на нее и уже понимал, что хорошо бы добиться доверительных отношений с нею. Она стала его спутницей. А поверх шрама на спине ему, как он попросил, вытатуировали орла со взъерошенными перьями.

— Почему именно орла? — спросил я.

— Он был самым роскошным представителем животного мира, которого я обнаружил в альбоме татуировщика. Самая дорогая работа. Мне пришлось два долгих вечера сидеть у мастера. Он обещал мне так тщательно прорисовать перья, что шрама больше нельзя будет разглядеть.

— Нельзя разглядеть, — эхом откликнулся я.

— Шрам теперь лишь с трудом можно отыскать, — уточнил Тутайн.

Он никогда не забудет Георга. Больше того: он и те доски над навозной ямой никогда не забудет. Прогретые солнцем растрескавшиеся доски… Нет, все-таки когда-нибудь он забудет все: потому что мозг, эта самая отвратная, грохочущая жестью машина, изобретенная человеком; этот легко приходящий в негодность грошовый фабрикат, который штампует самые неправдоподобные, сомнительные, нецелесообразные вымыслы; этот двигатель всех фальшивых предсказаний и неудачных пророчеств — с недостаточным торможением и недоброкачественным отключающим механизмом, совершенно недоброкачественным, — мозг, скрытый под черепной крышкой, в какой-то момент разрушится, нагудевшись вусмерть. Мозг, серый и подернутый ржавью, разрушится. Ну и что тогда будут представлять собой мысли? Зачем им возрождаться? Воскресать? Становиться такими же, как прежде, несовершенными, неадекватными, жестяными?.. Пока еще Тутайн не забыл. Пока еще не забыл, что в возрасте между десятью и четырнадцатью он разносил молоко, ополаскивал бутылки, рос. Он видел, что его обнаженные руки над лоханью для ополаскивания бутылок растут, — это было в возрасте между десятью и четырнадцатью. Руки мало-помалу удлинялись, и мускулы на них разбухали. Он разбухал повсюду. Одежда делалась слишком тесной. Он всегда носил слишком тесные костюмы, рубашки, носки, ботинки. Брюки ему всегда были коротки, и рукава тоже. Каждый мог видеть его налитую задницу, разделенную щелью на два полушария. Молодой полноватой женщине, жене торговца молоком, нравилось иногда дотронуться до его ягодиц или шеи. У него были шкальные приятели. Все это в совокупности — его прошлое. Однако нельзя сказать, что на прошлое Тутайна наложили отпечаток какое-то единственное событие или единственный человек. То была расплывчатая эпоха, эпоха роста и разбухания. Если Тутайн напряжет свои умственные способности, он и теперь сможет вылущить из тогдашних обстоятельств отдельные человеческие образы — но такие образы не станут полноценными индивидами, какими были когда-то, а останутся лишь фигурами, которые наблюдают за работой судьбы. Все вместе они составили целую эпоху. Когда же теперь он хочет рассмотреть их по отдельности, они отступают в непостижимую тьму. Это всё призраки детей, умерших в тех взрослых мужчинах, которыми они стали. То же произошло и с ним. Говоря по правде, он может выманить из безвестных могил только некоторых из них, и отнюдь не по произвольному выбору. Иногда всплывает одно лишь имя, иногда — лицо, или руки, или оттенок кожи, или туго обтягивающие задницу, протертые до блеска брюки, слишком тесные, как и у него самого. Все его приятели носили слишком тесные брюки, потому что переживали пору телесного разбухания. Это ему вспоминается: слишком тесные и короткие, лоснящиеся на заднице брюки, по большей части синие, как у матросов. Один носил брюки из особенно плотной ткани — туго обтягивающие и такие короткие, что можно было разглядеть часть голой голени над длинным черным носком. Голые голени, покрытые золотистым пушком… Это Тутайн запомнил, потому что у него самого кожа оставалась гладкой. Это, значит, был Юнгникель. Он и лицо узнаёт. Круглое добродушное лицо, неуверенный хриплый голос (Юнгникелю тогда уже запретили петь в хоре). Рослый парень, только руки отсутствуют… Рук нет у большинства таких призраков… Когда — раз в год — в школе уточняли персональные данные, про этого мальчика зачитывали вслух: Отец, буксирное дело. Что значит «буксирное дело»? Паровые котлы; паровые машины, встроенные в суда; судно может тащить за собой другое судно… Толкач, так это называют в гавани. Отец, значит, был владельцем буксирных судов… Относительно же самого Тутайна в соответствующей графе значилось: Сирота ; и дальше стоял прочерк. Да, мол, все и так понятно, дальше… Тёрнер… А следующим по алфавиту шел он. Вспоминается только имя: Тёрнер. Отец? Профессия отца? Сам мальчик?.. Ничего этого он не помнит. У кого-то отец был машинистом паровоза. Этот ученик носил брюки из серого сукна, тонкой выделки. И такую же блузу. Желтовато поблескивающее лицо… Наверняка из-за паровозного смазочного масла… Еще один, как же его звали? Да, как звали? Лоддинг или Вегнер? Он был таким долговязым и худющим, что наверняка стыдился своей худобы. Он только рос, но не разбухал. Вообще не разбухал. Ни сзади, ни спереди. Отец — старший мастер убойного цеха. Забойщиком скота, рядовым, работал отец другого мальчика. Очень приятного, упитанного, с маленьким ртом и слишком красными губами. Этот мальчик немного любил Тутайна. Звали его Диппель. Он постоянно хотел в чем-то каяться {23} . Был тоже католиком. Но до покаяний дело не доходило. Тутайн ведь не священник. Тутайн, к сожалению, не решался сказать Диппелю прямо в лицо, в чем тот хочет покаяться. Сказать такое он смог бы разве что через год. А тогда ему недоставало соответствующего жизненного опыта… Другой мальчик любил его еще больше. Краут. Краут — именно так его звали. Краут, несмотря на грубое телосложение и разницу в возрасте — он был старше, — любил непритязательно. Он только целовал предмет своего обожания, от чего жизненный опыт Тутайна не расширялся {24} . Жизненный опыт расширил потом другой… А этот, Краут, только прикасался губами. Он казался настолько противным, что Тутайн не прислушивался к его словам или прислушивался лишь вполуха. Краут убирал гостиничные номера, получая почасовую оплату. Его отец был владельцем этой гостиницы, «Отец — владелец гостиницы» (а мать, мать — грудастая горничная в номерах). Тутайн не приходил к отцам и матерям одноклассников. Он попадал в их жилища разве что в результате чуда недоразумения. Он был слишком беден. Сирота. Разносчик молока, мойщик бутылок… Райнхольд — в памяти осталось лишь имя — жил с матерью. К их подъезду Тутайн тоже приносил молоко. Райнхольд пил много молока. Охлажденного свежего молока. Мать кисло-сладко улыбалась, когда рассчитывалась с Тутайном. Приглашала его в комнату. Принуждала сесть на плюшевый диван. Вкладывала ему в руку монетку, один грош. «Это тебе. Да, ты ведь сирота. Круглая сирота. Бедный мальчик! Райнхольд тоже сирота. Но у него умер только отец. Я его оберегаю. Почему бы тебе не подружиться с Райнхольдом? Вы так подходите друг другу…» И она кисло-сладко улыбалась. У Райнхольда были воспаленные покрасневшие веки. Как у девочки. Но девочки от этого не теряли телесную привлекательность, взгляд же Райнхольда казался хамским. Помещение пахло затхлостью, а не свежим охлажденным молоком или тяжело дышащими коровами. Сам Тутайн тоже не источал прекрасных ароматов, но от него хоть пахло чем-то живым… Еще один мальчик: «Отец — фабрикант». Что значит фабрикант? Он случайно узнал это. Потому что два или три раза бывало так, что товарищи брали его с собой, когда собирались на чьей-нибудь квартире. Он ведь бедный сирота, на содержании у государства, такого не приглашают в гости… и все же порой не могут не пригласить. Бедный мальчик… Лучше не надо, он ведь рожден вне брака. Нельзя дать ему это почувствовать. Он-то не виноват. Но яблочко от яблони… Правда, подробностей его происхождения никто толком не знает. Он ведь приехал из Франции… — Гостиница. Бар при ней. Рояль с желтыми целлулоидными нижними клавишами. Некоторые клавиши прожжены, потому что на них клали горящую сигару или сигарету. Перед роялем сидит человек. Говорит, что может для любой, даже незнакомой мелодии мгновенно придумать и сыграть гармонично сочетающееся с нею сопровождение… Неудачник. Он много пьет и с трудом, неохотно ударяет по клавишам. Каждый вынужден произвести предлагаемый им эксперимент. Он — постоянный гость заведения. Этот отец — человек маленький. Он может нацедить тебе пива, приготовить грог, соблазнить бутербродом, предложить сыграть в кости, подлить в рюмку шнапс, опорожнить пепельницу, предсказать погоду назавтра, повторить недавнюю новость: какой она предстает в соответствии со скромным мнением всех здешних посетителей. Мой школьный товарищ, его сын, — тоже маленький, но жизнерадостный парень. А вот мать у него — великанша. Она носит корсет. Это отчетливо видно. Она не просто грудастая: над ее сердцем возвышаются две круглых горы. Гостям заведения есть на что поглазеть. Отрада для мужских глаз… Они тут выпивают вдвое больше пива и шнапса. Он, Тутайн, никогда потом ничего подобного не видел. Не видел такой корсетно-бронированной, широкобедрой, балконно-бюстной женщины… Что же касается фабриканта, тот был производителем бульонных кубиков. Стеклянные банки, жестянки, ящички с бульонными кубиками… Вдовец, женившийся вторично. Сыновья от обоих браков. Старший, от первого брака, — с черными кучерявыми волосами, как у негра, но с белой кожей, как любой из нас. Он в то время был уже взрослым мужчиной, помогал отцу на бульонной фабрике. Наверняка потом стал главным наследником. Фабрикант и сам не отличался красотой. Среднего роста, корпулентный, с нахмуренным лбом; очки с толстыми стеклами, в золотой оправе. Почтенный порядочный человек. Как выразился кто-то. Эту фразу потом повторяли. Не подвергая проверке. Младший сын, от второго брака, — с густыми светлыми волосами. Опять-таки гортанный неуверенный голос, запрещение петь в хоре… Самобытный мальчик, который много мастерил, вырезал из дерева корабли, снабжал их просмоленным такелажем, парусами и веслами. Тутайну он казался чужим. Тутайн не отваживался заходить в чужие квартиры. Он никогда не смог бы ответить равноценным даром на чью-то дружбу. Еще был тот еврейский мальчик, Дельмонт. Еврей с горы… Отец — помощник торговца потрохами, религия иудейская. Они приехали из Португалии. Когда-то. Бедные люди. Мальчик настолько уродливый, что сам Бог должен был бы почувствовать к нему сострадание. Нос с двумя горбинками, косо посаженные глаза; известково-белая жирная кожа, усыпанная черными угрями; черные греческие волосы. Его кожа пахла так, будто вместо пота испускала луковичный сок. Мать повредилась в уме. Жива ли она еще, мы не знали. С этим мальчиком никто не хотел иметь дела. Его не били, но окружали презрением. Тутайн сопровождал его — после окончания уроков — до дома. До самого подъезда. Для него это был небольшой крюк. Не заслуживающий упоминания. Он поступал так из жалости. В церкви ведь тоже молятся за евреев. Правда, с оговоркой: oremus et pro perfides Judaeis {25} . Тутайн протягивал ему руку. Чувствовал чужую влажную ладонь… Тутайн, разносчик молока, из жалости каждый день сопровождал уродливого еврейского подростка — чьи родители были слишком бедны, чтобы он мог посещать талмудическую школу, — до ворот дома, где размещалась лавка торговцев потрохами господ «И. К. Тусс & братья». Этот мальчик встретился ему снова, когда обоим было по восемнадцать или девятнадцать лет. На площади перед ратушей, около полудня, Тутайна вдруг кто-то обнял и поцеловал. Молодой иудей — уродливый, в очках, в пальто из темного тонкого сукна, с бархатным воротником, — вдруг обнял и поцеловал матроса второго ранга, который, в легкомысленной матросской блузе, переходил пустую Ратушную площадь, не ожидая ничего подобного. «Я тебя сразу узнал, несмотря на матросскую блузу. Я тебя не забыл. Я тебя никогда не забуду. Если я могу тебе чем-то услужить, приходи и скажи мне об этом, я живу там-то и там-то. Обращайся ко мне по любому поводу, даже если тебе понадобятся деньги». Он сказал это, пожал матросу руку и удалился, оставив свою визитку с адресом… Но ведь Тутайн прежде не презирал его только из жалости. Он так никогда и не пошел к нему, чтобы одолжить денег. Он вообще ни разу к нему не наведался… Был среди них и мальчик, который краснел до корней волос всякий раз, когда при заполнении рубрики «Вероисповедание» должен был написать: Католическая апостольская церковь {26} . Он этого стыдился… Теперь-то такие эпизоды кажутся неотчетливыми, расплывшимися: из памяти с трудом удается выудить какие-то крохи. Но все это в совокупности было когда-то особым временем: временем прекраснейшего отрочества. Рост «я»-сознания. Разбухающие мускулы, вытягивающиеся руки и ноги. Сообщество хриплоголосых, облаченных в тесные штаны и в куртки со слишком короткими рукавами. Безрукие рукоблуды… Он очень рано по утрам разносил молоко, до начала школьных занятий. А во второй половине дня отмывал бутылки, бутылки из-под сливок. Память — это широкое море. Можно отплыть на какое-то расстояние от берега. Но всё море не переплывешь. Тот, кто отважится на такую попытку, утонет. (Говорят, что тонущий будто бы вспоминает все и лишь потом опускается на дно.) Линия горизонта отделяет нас от старого знания, уже отошедшего в прошлое. Накопленный жизненный опыт постепенно крошится. Не всё может возродиться. Есть мертвые люди. И мертвые времена.